Вступительная статья к фотоальбому «Москва в фотографиях. ХХ век.» научного консультанта издания доктора философских наук, ведущего научного сотрудника, руководителя Центра истории искусств и культуры Института всеобщей истории РАН С.А. Экштута

Я вспомнил всем хорошо знакомую фразу из комедии Грибоедова «Горе от ума», когда внимательно рассматривал архивные фотографии, вошедшие в этот альбом. Сколько грандиозных событий произошло в жизни государства Российского и в жизни Москвы за минувший ХХ век, а москвичи даже в годы суровых испытаний – от мировых войн до социальных революций, от смены носителей верховной власти до изменений границ города – по-прежнему оставались москвичами. Их повседневная жизнь, имевшая свой особый сугубо московский отпечаток, никогда не прерываясь, продолжала идти своим чередом. Именно в Москве в течение нескольких веков «весомо, грубо, зримо» проявлялось торжество толстовского взгляда на историю, наиболее ярко сформулированного автором в эпопее «Война и мир»: «Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей шла, как и всегда, независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте и вне всех возможных преобразований»^[1].

Однако на излете XIX века даже не склонные интересоваться политикой москвичи стали задумываться о грядущей судьбе любимого города. Неотвратимо приближающийся конец века, совпавший со сменой государя на всероссийском престоле, стал мощным катализатором подобных мыслей. И великая русская литература чутко уловила и зафиксировала на своих страницах этот сдвиг в общественной психологии.

В повести Чехова «Три года», действие которой происходит в Москве в конце царствования Александра III (самые ранние подготовительные наброски были сделаны в начале 1891 года), есть примечательный и запоминающийся эпизод – один из героев книги, Иван Гаврилыч Ярцев, энциклопедически образованный человек, окончивший филологический и естественный факультеты Московского университета, во время прогулки по ночной Москве рассуждает о будущем Первопрестольной: «Когда дошли до Красного пруда, уже светало.

– Москва – это город, которому придется еще много страдать, – сказал Ярцев, глядя на Алексеевский монастырь.

– Что это вам пришло в голову?

– Так. Люблю я Москву»^[2].

Чехов устами одного из героев повести выразил свое собственное трепетное отношение к городу. 8 мая 1881 года Антон Павлович в письме к таганрогскому приятелю так отозвался о Первопрестольной: «Переезжай в Москву!!! Я ужасно полюбил Москву. Кто привыкнет к ней, тот не уедет из нее. Я навсегда москвич»^[3]. Обратим внимание на важное обстоятельство времени и места. Александр III скончался в Ливадийском дворце 20 октября (1 ноября) 1894 года. Повесть «Три года» впервые была напечатана в московском журнале «Русская мысль» в январе и феврале 1895 года. Только что началось царствование Николая II, приближался конец XIX века, и никто не мог предсказать, какое будущее ожидает Российскую империю и россиян в новом столетии. Однако печальные мысли о грядущем страдании буквально носились в воздухе, сопрягаясь в умах образованных людей с размышлениями о личности молодого императора Николая II.

Художник Михаил Васильевич Нестеров, обладавший ярким литературным талантом, рассказывая о кончине Александра III, его похоронах и начале царствования Николая II, без утайки поведал об этом в своих мемуарах: «Все, стоящие вне „политики“, тревожно смотрели на будущее России. Помню как сейчас, я проходил Красной площадью: толпы народа ожидали последних вестей. <…>

Народу была гибель. Депутаций конца не было, как и венков. Вот ударили на Иване Великом в большой колокол. Торжественно и заунывно разнесся над Москвой звон его. И как в тот час почувствовала тогдашняя Россия, простая Россия, коренная русская Россия, этот страшный, как бы набатный гул большого колокола с Ивана Великого. Гул этот вещал не только о случившемся несчастье, но и о великих событиях будущего.

<…>

За катафалком шла группа: впереди всех – молодой Император – такой юный, скромный, небольшого роста, с прекрасным лицом, так потом превосходно переданным Серовым. Он шел такой беспомощный, и такой же беспомощной показалась мне тогда наша Родина, открытая всем ветрам»^[4].

Альбомный фоторяд начинается с коронации Николая II. Величественные коронационные торжества, запечатленные на публикуемых фотографиях, были омрачены Ходынской катастрофой – массовой давкой, которая произошла ранним утром 18 (30) мая 1896 года на Ходынском поле. Печальное чеховское пророчество о будущем Первопрестольной, вложенное автором в уста литературного персонажа, сбылось очень скоро. Ходынка случилась спустя всего лишь год с четвертью после того, как была напечатана чеховская повесть. И эта трагедия стала прологом длинной череды грядущих страданий Москвы в ХХ веке: от баррикад на Красной Пресне в годы первой русской революции и обстрела Московского Кремля из артиллерийских орудий в октябре 1917 года до массовой давки во время похорон Сталина в марте 1953‑го и жертв политических катаклизмов в 1991 и 1993 годах.

Замечательный художник‑график Владимир Алексеевич Милашевский, вспоминая в начале 1970‑х время своей юности и далекий 1913 год, проникновенно написал о той важнейшей разнице, которая существовала между Петербургом и Москвой в конце петербургского периода русской истории. Милашевский – такова власть подлинного таланта – хотя и писал свои мемуары в годы безраздельного торжества материалистического понимания истории, сумел отрешиться от привычных идеологических клише и воспарить поверх мировоззренческих барьеров. Художник счел нужным упомянуть о неких «сверх-материальных субстанциях» и «невесомостях» сугубо идеалистического толка, присущих этим двум замечательным городам: «Москва и Петербург. Странно теперь думать о каких‑то „сверх‑ материальных субстанциях“. Они исчезли, эти теперь трудно объяснимые „невесомости“, а когда‑то они так явственны были для каждого русского.

Ясны как день.

Все разное – от характера парения мысли до манеры носить шапки и галоши.

Это как бы две России. И та и другая – подлинные… Сейчас это исчезло! Исчезло совсем! Начисто!

Сейчас в Москве нет настоящего московского говора, румяно‑пряного и „сдобного“, и нет в Ленинграде петербургского выговора, ясно‑отчетливого с примесью некоторой насмешливой непринужденности!

Тонкие эссенции, черт возьми!»^[5]

Одной из таких «тонких эссенций» была независимость в понятиях и нравах, с незапамятных времен присущая москвичам. Именно в Москве шло формирование гражданского общества – сферы господства частных интересов. Москвичи чванились своей независимостью от чиновного Петербурга, старались идти в ногу со временем, и новое модное слово «прогресс» не было для них пустым звуком.

Вспомним, что в современном романе Толстого «Анна Каренина» вышедший в отставку и покинувший столицу гвардейский полковник Вронский рассуждает, «что теперь, при быстром прогрессе (он незаметно для себя теперь был сторонником всякого прогресса), что теперь взгляд общества изменился»^[6]. В начале ХХ века именно москвичи, а не петербуржцы шли на острие прогресса. Ряд примеров, взятых из различных сфер жизни московского общества, убеждают в справедливости этого утверждения.

В 1900 году Ф.О. Шехтель заложил в Москве одно из самых совершенных строений русского модерна – особняк С.П. Рябушинского на Малой Никитской улице.

С именем скончавшегося в 1901 году Гаврилы Гавриловича Солодовникова (1826–1901), московского предпринимателя, банкира, владельца универсального магазина «Пассаж Солодовникова» на Кузнецком Мосту и оперного театра на Большой Дмитровке, связано крупнейшее пожертвование за всю историю благотворительности в России. Из наследства, составившего почти 21 миллион рублей (6 989 220 000 рублей в реалиях мая 2022 года), наследники получили всего‑навсего 800 тысяч рублей, остальное пошло на общественные нужды.

В 1901 году по инициативе полковника Сергея Васильевича Зубатова, начальника Московского охранного отделения, было образовано «Общество взаимного вспомоществования рабочих в механическом производстве». Создавая рабочие организации под присмотром полиции, Зубатов стремился добиться «социального мира» между рабочими с одной стороны и властями и предпринимателями – с другой. Социальный эксперимент – насаждение «полицейского социализма» в рабочем движении – не был доведен до конца. Полковник на десятилетия опередил свое время: лишь в последней трети ХХ века теория «управляемого хаоса» заслужит всеобщее признание.

В 1901 году в Москве был открыт первый в России авто‑ мобильный клуб, созданный владельцами автомобилей для пропаганды нового вида транспорта.

В 1902 году в Политехническом музее открылся 1‑й съезд русских книгопродавцев и издателей. Издательство москвича И.Д. Сытина (1851–1934) было крупнейшим в России.

В 1892 году в Москве основали свое издательство братья А.Н. и И.Н. Гранат, чей «Энциклопедический словарь» завоевал большую популярность и до сих пор используется исследователями.

В 1902 году инженер‑архитектор Петр Иванович Балинский (1861–1925) представил в Московскую городскую думу проект создания в Москве метрополитена протяженностью 67 километров на эстакадах и 16 километров в тоннелях, строительство которого предполагалось вести в три очереди. Проект вызвал большой ажиотаж, но был отвергнут.

В 1904 году в Московском зоологическом саду открылся первый в России и один из крупнейших в Европе аквариум.

В 1909 году на Ходынском поле состоялся первый в Рос‑ сии полет на аппарате «тяжелее воздуха», с мотором. Всего состоялось семь полетов.

В 1910 году в Москве открылась первая российская воздухоплавательная выставка^[7]. Наступивший ХХ век властно заявил: за авиацией – будущее. Полет аэроплана стал знаковой приметой нового века. Именно об этом писал Александр Блок в поэме «Возмездие»:

И неустанный рев машины,
Кующей гибель день и ночь,
Сознанье страшное обмана
Всех прежних малых дум и вер,
И первый взлет аэроплана
В пустыню неизвестных сфер…^[8]

Приведенные примеры объясняют, почему Москва, вновь обретя 12 марта 1918 года статус столичного города, сумела блистательно справиться с этой ролью. Вековая московская самобытность, привычка идти на острие прогресса и накопленный ранее потенциал – все это вместе взятое позволило Москве и москвичам без особых потрясений и в кратчайшие сроки освоиться с новой для них, но такой привычной – в большом историческом времени – столичной миссией.

Едва Первопрестольная вернула себе столичный статус, утраченный двумя веками ранее при Петре I, а уже 12 апреля 1918 года Совнарком принял декрет «О снятии памятников, воздвигнутых в честь царей и их слуг, и выработке проектов памятников Российской Социалистической Революции». Этот декрет лег в основу плана «монументальной пропаганды»^[9]. И мы видим на опубликованных в альбоме фотографиях как памятники Александру II и Александру III, разрушенные новой властью,

так и памятники, ею возведенные, – от грандиозных образов вождей до скромных фигур трудящихся.

Пророчество литературного героя, созданного фантазией Чехова, сбылось в полной мере. Действительно, Москве пришлось очень много страдать. И объективы фотоаппаратов зафиксировали и донесли до нас это растянувшееся на годы страдание древнего города.

1922 год. Издан декрет ВЦИК об изъятии церковных ценностей. В Гохран Наркомфина поступило более 1 700 пудов золота, 11 415 пудов серебра, бриллиантов и алмазов – 13 581 штука общим весом 1 165 каратов, 3 835 жемчужин и девять жемчужных ниток весом 2 пуда 11 фунтов, других драгоценных камней – 31 282 штуки весом 1 пуд 19 фунтов, монет по номинальной стоимости в рублях 7 116 серебром и 772 золотом, а также много других ценных предметов^[10].

1929 год. Разобрана деревянная часовня Иверской Богоматери, построенная в 1781 году у Воскресенских (Иверских) ворот, воздвигнутых в 1680 году, и ставшая самой известной и почитаемой в городе: каждый приходящий на Красную площадь или в Кремль молился у «Иверской Матушки». Вспомним знаменитое стихотворение Марины Цветаевой:

Москва! Какой огромный
Странноприимный дом!
Всяк на Руси – бездомный.
Мы все к тебе придем.

Клеймо позорит плечи,
За голенищем – нож.
Издалека‑далече –
Ты все же позовешь.

На каторжные клейма,
На всякую болесть –
Младенец Пантелеймон
У нас, целитель, есть.

А вон за тою дверцей,
Куда народ валит, –
Там Иверское сердце,
Червонное, горит.

И льется аллилуйя
На смуглые поля.
– Я в грудь тебя целую,
Московская земля!^[11]

Все церковные ценности, о которых пишет в своем стихотворении Марина Цветаева, изъяли еще в 1922 году. Воскресенские ворота были уничтожены в 1931 году. В 1995 году Иверская часовня и Воскресенские ворота были воссозданы^[12].

1930 год. Взорваны собор и стены Симонова Успенского монастыря, основанного в XIV веке. Снесли пять из шести церквей, в том числе Успенский собор, колокольню, надвратные храмы, Сторожевую и Тайницкую башни с прилегающими к ним постройками. В ходе сноса уцелели южная стена с тремя башнями, трапезная с Тихвинской церковью и некоторые служебные постройки. На месте уничтоженного некрополя в 1937‑м воздвигли Дворец культуры ЗИЛа.

1931 год. Взорван храм Христа Спасителя, самое крупное культовое сооружение Москвы (площадь около 7 тысяч квадратных метров, высота до креста центральной главы 103 метра), на месте которого было запланировано возведение Дворца Советов. К 1941 году успели вырыть лишь огромный котлован, в 1958–1960 годах его использовали для сооружения открытого плавательного бассейна «Москва». В 1995–1997 годах взамен ликвидированного бассейна построили новый храм Христа Спасителя, представляющий собой копию взорванного^[13].

1935 год. Утвержден план генеральной реконструкции Москвы на десять лет и на предстоящие три года, предусматривавший коренную перепланировку столицы. В результате реконструкции Москва утратила большое количество строений культурно‑исторического характера^[14].

В этом же году, в 7 часов утра 15 мая, пущена первая очередь Московского метрополитена на участках «Сокольники» –

«Парк культуры» и «Охотный ряд» – «Смоленская». Американский консультант на строительстве метро Дж. Морган, говоря об архитектурных достоинствах и необычайной красоте станций Московского метрополитена, особенно выделил станцию

«Площадь революции», назвав ее «наиболее грандиозным подземным сооружением из известных в мире»^[15]. Фотографии неопровержимо свидетельствуют: разрушение старого всегда шло в Москве рука об руку с созиданием нового.

О том, как изменилась повседневная жизнь москвичей с появлением метрополитена, очень точно сказал родившийся в Петербурге поэт‑песенник Ярослав Родионов (1903–1943) в «Песне старого извозчика» на музыку другого питерского уроженца Никиты Богословского, блистательно исполнявшейся Леонидом Утесовым:

Я ковал тебя железными подковами,
Я коляску чистым лаком покрывал,
Но метро, сверкнув перилами дубовыми,
Сразу всех он седоков околдовал.

Ну и как же это только получается?
Всё так в жизни перепуталось хитро:
Чтоб запрячь тебя, я утром отправляюся
От Сокольников до Парка на метро.

Менялся облик московских площадей и улиц. В 1935 году были сняты двуглавые орлы с башен Кремля и Исторического музея. 29 сентября 1937 года на Водовзводной башне Московского Кремля зажглась первая из пяти рубиновых звезд. До конца года завершилась установка рубиновых звезд на Спасской, Никольской, Боровицкой и Троицкой башнях^[16].

Менялась Москва – не оставались неизменными и сами москвичи, их нравы и понятия. Художник Нестеров был наделен редким даром кратко и четко формулировать и излагать выразительные приметы времени. В одном из своих писем Михаил Васильевич с афористической точностью зафиксировал наступление новой эпохи: «Зима у нас наконец установилась, но ни санок, ни троек не видно, по новым улицам Москвы мчатся линкольны, лимузины и просто ваньки‑фордики. Ушла старина, пришла новизна»^[17]. Об интеллигентах старой формации, активно сотрудничающих с советской властью и по любому поводу пытающихся этой власти угодить, художник отзывался с нескрываемым сарказмом. Таковых было много в различных музеях, и Третьяковская галерея не составляла исключения из правил. Нестеров писал: «Галерейные „политики и дипломаты“, все гг. „Талейраны“ из Лаврушенского переулка, сейчас деятельнее своих праотцев времен Венского конгресса, Священного союза… Они и жить торопятся, и угождать спешат…»^[18]

Между тем на фоне этих радикальных изменений облика столицы повседневная жизнь москвичей продолжала идти своим чередом. Их повседневную жизнь – как и в предшествующие века истории Москвы – нельзя было назвать легкой. Поэт Павел Антокольский в стихотворении «Большая Москва» сказал об этом с афористической точностью:

Ты шла по излучинам рек и по шляхам,
Кремли городила, и срубы рубила,
Грозила железом ливонцам и ляхам,
И землю орала, и в колокол била. <…>

И в тяжкие зимы, и в дни лихолетья
Ворон не хватало тебе на жаркое.
Но, шитая лыком, но, битая плетью,
Ты лишь одного не хотела – покоя. <…>

Шли десятилетья ни шатко ни валко.
А где‑то во тьме, в ликованье и муке
Мужала твоя золотая смекалка,
Твои золотые работали руки^[19].

Уже летом 1918 года власть столкнулась с острой нехваткой в Москве жилых помещений, следствием чего стала начатая в июне перепись всех помещений «в целях уплотнения и реквизиции»^[20]. Именно с этого момента в Москве, как грибы после дождя, начали зарождаться коммунальные квартиры, сам факт существования которых превратился в неисчерпаемую тему для классиков советской литературы от «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова до «Обмена» Юрия Трифонова. Для нескольких поколений москвичей злополучный «квартирный вопрос», увековеченный в «Мастере и Маргарите», обернулся важнейшим вопросом их повседневной жизни: «Люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было… Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или из золота. Ну, легкомысленны… ну, что ж… и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… Квартирный вопрос только испортил их»^[21].

Спустя пять лет после перенесения столицы из Петрограда в Москву в Первопрестольной разразился острый жилищный кризис. В декабре 1923 года Малый Совнарком РСФСР признал необходимым временно ограничить въезд в столицу граждан на постоянное жительство, за исключением лиц, вызываемых на постоянную работу^[22]. Хотя это постановление в конечном итоге не было опубликовано, фактически Москва стала «режимным» городом с особым порядком проживания.

С одной стороны, сохранившиеся в архиве фотографии не позволяют нам зримо, в мельчайших подробностях представить себе всю остроту «квартирного вопроса» как до Великой Отечественной войны, так и после ее окончания. С другой стороны, на фотографиях подробно документировано начало эры блочного строительства в 1954 году, когда ЦК КПСС

и Совет министров СССР приняли постановление «О развитии производства сборных железобетонных конструкций и деталей для строительства». В 1957 году в Москве началась настоящая «жилищная революция». Возникшее в годы «оттепели» переселение москвичей из коммунальных квартир, подвалов и бараков в отдельные малогабаритные квартиры в пятиэтажных панельных домах, возведенных на окраинах города, стало новой эпохой в жизни Москвы и москвичей, отчетливо разделив ее на периоды «до» и «после». И объектив фотоаппарата зафиксировал и донес до нас это судьбоносное изменение в облике столицы и в повседневной жизни ее обитателей.

Альбом, который вы держите в руках, – это книга с открытым финалом. Москве исполняется 875 лет. Москва и москвичи продолжают изменяться. Бег времени продолжается, и в будущем нам предстоит увидеть много новых выразительных изменений в жизни Москвы и москвичей. О том, как это произошло в середине прошлого века, очень точно написал драматург Леонид Зорин в элегической комедии «Покровские ворота»:

Москва… Пятидесятые годы…
Они уже скрылись за поворотом.
Оба мы меняемся в возрасте.
Москва молодеет, а я старею.
Над Кузьминками и Очаковом,
Над Матвеевским и Крылатским
Звезды уже на других полуночников
Проливают игольчатый свет.
Где вы теперь, спутники юности?
Вы, бескорыстные подружки?
Отшумели шестидесятые,
Семидесятые пролетели,
Восьмидесятые проросли, –
Молодость, ты была или не была?
Кто ответит, куда ты делась?
Ветер в аллеях Нескучного сада
Заметает твои следы^[23].

С.А. Экштут

 

---

[1] Толстой Л.Н. Собрание сочинений: в 20 т. М., 1962. Т. 5. С. 170.

[2] Чехов А.П. Собрание сочинений: в 12 т. М., 1956. Т. 7. С. 478.

[3] Чехов А.П. Письмо Крамареву С., 8 мая 1881 г. Москва // Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. М., 1974. Т. 1. С. 40.

[4] Нестеров М.В. О пережитом. 1862–1917 гг. Воспоминания. М., 2006. С. 238–240.

[5] Милашевский В.А. Вчера, позавчера… Воспоминания художника. 2‑е изд., испр. и доп. М., 1989. С. 72.

[6] Толстой Л.Н. Собрание сочинений. М., 1963. Т. 9. С. 113.

[7] Хроника России. ХХ век. М., 2002. С. 7, 21, 22, 27, 36, 38, 66, 131, 136.

[8] Блок А.А. Избранные сочинения. М., 1988. С. 501.

[9] Хроника России. ХХ век. С. 233, 234.

[10] Там же. С. 286.

[11] Цветаева М.И. Сочинения: в 2 т. М., 1980. Т. 1. С. 62.

[12] Там же. С. 365.

[13] Хроника России. ХХ век. С. 392.

[14] Там же. С. 429.

[15] Там же. С. 427.

[16] Там же. С. 431, 454.

[17] Нестеров М.В. Письма. Избранное. 2‑е изд., перераб. и доп. Л., 1988. С. 409.

[18] Нестеров М.В. Нестеров – П.И. Нерадовскому. Москва. 10 апреля 1929 г. // Нестеров М.В. Из писем. Л., 1968. С. 286.

[19] Антокольский П. Стихотворения и поэмы. Л., 1982. С. 152–153.

[20] Хроника России. ХХ век. С. 238.

[21] Булгаков М. Мастер и Маргарита. М., 1984. С. 143.

[22] Там же. С. 305.

[23] Зорин Л.Г. Покровские ворота. М., 1979.