Публикации документов

УДК 930.25(092)+(093)
 

Окончание. Начало в журнале «Отечественные архивы» № 1 (2022)

Однажды поздно вечером мы услышали звучание в Нюрнберге сирен воздушной тревоги, а над головами в темном небе – гул моторов множества англо-американских самолетов^[13]. Из окон барака мы наблюдали, как над Нюрнбергом повисли на парашютах осветительные ракеты. Город стал виден как днем, и нам было видно, как на него падало множество огромных бомб и взрывы при их падении, а в воздухе были видны облачка разрыва зенитных снарядов, пущенных в самолеты из защищавших город зенитных орудий. В этот налет, как говорили, погибло около 80 тыс. жителей Нюрнберга. Уже при американцах, после окончания войны, весной 1945 г. мы были в Нюрнберге и увидели, что от него остались только развалины. Предместье же его, город Фюрт, осталось неповрежденным. После некоторого времени пребывания на аэродроме у Нюрнберга мы все^[B].

Примерно в августе 1943 г. нас опять посадили в поезд. Проехали город Регенсбург и прибыли на строящий[ся] аэродром у города Ландау (на карте – Ландсхут), примерно в 50 км к с[еверо]-востоку от Мюнхена. Проезжая город Регенсбург (реген^[C] – дождь, бург^[D] – город), мы увидели там большой авиационный завод, около которого стояло много построенных самолетов-бомбардировщиков. На аэродроме у Ландау нас всех поместили в бараке, ранее занимаемом солдатами, питание было удовлетворительное, и мы принялись не спеша за такую же работу, какую делали на аэродроме под Нюрнбергом. На его площадке росло много шампиньонов, и любители грибов варили их. Тут же росла сахарная свекла, посаженная крестьянами на своих полях, занимаемых аэродромом. Мы помогали им ее выкапывать, а себе тушили в печках в бараке, в железных банках, неплохо ели ее, так как она заменяла нам сахар, и даже взяли ее тушеную с собой тогда, когда после двухмесячного пребывания на двух аэродромах нас стали отправлять поездом в те места, где мы до этого были. Нашу группу в 12 человек опять поместили в цельт^[E] при 3‑й батарее, и там мы стали выполнять некоторые работы в течение нескольких дней. Рядом тоже были сады горожан, в которых мы видели некоторые диковинки, сделанные садоводами-любителями, например яблони горизонтальные, ветки которых росли на полуметровой высоте. За садом на горке стоял трофей – наш танк.

Возвратившись после двухмесячного пребывания на аэродромах в Швайнфурт, мы узнали, что в это время его дважды бомбили. Был разрушен вокзал, сильно поврежден завод подшипников и разбомблено много 5–6‑этажных домов около них. А одна бомба, упавшая во дворе казарм, которые были около 3‑й батареи, воздушной волной забросила стоявшего там часового на крышу казармы. Он оказался цел, но мертвый. Из 3‑й батареи нас опять передали в распоряжение 5‑й, в южной части города. Пятая батарея от бомбежек не пострадала. Старшим над нашей командой из двенадцати человек был поставлен немецкий солдат, угристый и сутулый, и наши ребята дали ему кличку Горбатый. Среди ребят у меня был приятель Николай Фидрик из Минска, и, как он говорил, белорус, но внешним видом был похож на еврея, особенно когда улыбался, тем более что знал портновское дело, и до конца пребывания в 5‑й батарее ему было поручено ремонтировать одежду немцев и штопать их носки. Однажды меня и еще кого-то за чем-то послали, он не получил на меня обед, и я по возвращении сказал: «С тобой пропадешь», на что он ответил: «Не пропадешь, каждый день считают». Портной по-немецки шнайдер^[F]. Другой пленный – Василий, простой, но веселый человек, стал ремонтировать немецкую обувь, т.е. сапожник (шумахер^[G]). Другие были ничем не примечательны.

Жили мы теперь не в том цельте, где жили первый раз – около леса, а ближе к командному пункту, в поле. Кормили нас теперь лучше. Суп был мясной, но часто со стручковой фасолью, т.е. зеленой. На второе иногда даже были котлеты с гарниром из картофеля, но, несмотря на это, некоторые ребята делали набеги на бурты с крестьянской сахарной свеклой у деревни Рейенфельд, которая была невдалеке, а иногда выкапывали у них картофель (вернее, выдирали) и все это в цельте варили и тушили на железной печке. Утром Горбатый нас распределял по работам. Кому вассер голен^[H], т.е. возить на тележке воду в больших посудинах из водопровода, который был в стороне, а кому делать другую работу. Время было еще теплое и сухое. Что-то сентябрь 1943 г. Когда кто из нас, пленных, заболевал чем-нибудь, иногда зубами, нас, пленных, солдат водил в санчасть для немцев-зенитчиков. Там были неплохие врачи. Санчасть располагалась в заднем помещении кинотеатра города, куда местные жители ходили смотреть фильмы. А перед входом в вестибюль курящие немцы бросали окурки сигар и сигарет в бетонную яму глубиной метра полтора, покрытую сверху решеткой. Так как у нас с куревом было плохо, то один из наших ребят, бывший на приеме в санчасти, нашел эту яму и принес много окурков. Увидев принесенную им «добычу», я решил тоже сходить в санчасть, чтобы выдернуть три гнилых коренных зуба. Со мной вместе пошел еще один из наших, чем-то болевший, и в сопровождении немца мы прибыли в санчасть. Зубной врач был хороший и, сделав уколы замораживания, он безболезненно выдернул сразу эти зубы. Только слышен был их хруст. После меня пошел на прием второй парень, а я в это время обошел кинотеатр, подошел к его входу, откинул решетку и стал спускаться в яму. Уголок железный, о который я уперся левой рукой, сорвался, и я при падении в яму больно ударился грудью о верхний бетонный край ямы, так что грудь хрустнула и я не мог вздохнуть. Несмотря на боль, я все же кое-как подобрал находившиеся в яме окурки в карман, с трудом выбрался из нее, закрыл решетку и вернулся в санчасть. Когда возвращались в батарею, я и не показывал видом часовому, что из-за боли в груди идти мне трудно. После этого я не ходил работать и лежал в цельте, сославшись на боль в груди из-за падения на пенек в расположении батареи.

На 5‑й батарее был отдельный домик для командира, а его помощник, обер-вахтмайстер (старшина), вахтмайстеры, унтер-офицеры и солдаты помещались в комнатах длинного барака, где и обедали, а временная кухня находилась в крытом сарайчике. Утром они всегда получали сладкое кофе, хлеб и что-нибудь из закусок: сыр, колбасу, сливочное масло и т.д. В обед у них был какой-нибудь суп, например, густой, любимый ими, эрбстен супе^[I] (гороховый суп). Навар для супа получался из отпускавшихся по разнарядке в магазине костей говядины, которые варились и на другой день. Бывал и сладкий молочный макаронный суп и т.д. На второе они в барак обычно приносили на деревянных подносах картофель в мундире, чистили его, заливали мясной подливкой и так ели. Остатки картофеля отдавали нашим ребятам. Бывал и сальц-картофель^[J], вроде винегрета, с растительным маслом и уксусом. (Бывали и котлеты с картофелем.) Варили и густую «бабку», т.е. манную кашу, нарезанную кусками, со сладкой подливкой. Салат из щавеля с уксусом, шпинат, проверченный через мясорубку. Они говорили, что в салате и шпинате много витаминов (филь витамин^[K]). (Каждый день давали по кусочку мяса – грамм пятьдесят.) Обедали они всегда без хлеба, как это делается везде на западе. Офицеры до майора, т.е. лейтенанты и обер-лейтенанты, получали солдатский паек. Их старшина – обер-вахтмайстер Дитцлер, по гражданской специальности, как он потом рассказывал мне, был гартнер^[L], т.е. садовник. У него вместе с родителями на Рейне, около Кельна был хороший участок земли, на котором они выращивали цветы. Были фрукт[овые] деревья. Я здесь ему почему-то приглянулся, и он перед отъездом в зап[адную] часть города взял меня под опеку, сделав меня чем-то вроде пуцена^[M], или денщика. Или, как называли меня солдаты, «шписс обер-вахтмайстера». Человек он был довольно высокого роста, чуть ниже меня, худощавый, с черными курчавыми волосами и очень умеренный в еде. Мне сначала он поручил уборку по утрам его комнаты и стирку носков и воротничков. Позднее я видел приезжавшую навестить Дитцлера его жену, она была у него худощавая, рыжая и непривлекательная на вид.

В конце 1943 г. 5‑ю батарею перевели в деревню Этлебен в 10 км западнее Швайнфурта, где ее установили на возвышенности в 300 м севернее деревни. Ко времени переезда там был построен только один барак для немцев и домик для командира. Нас, 12 человек, поместили в быстро собирающемся цельте. Лишь позднее, после постройки еще одного барака для солдат, клуба, в котором показывали немцам кинофильмы, с небольшим буфетом (кантином^[N]) и каменного здания кухни с глубоким подвалом, нам тоже построили маленький барак с шестью двухэтажными деревянными койками, где у нас были матрасы, подушки, одеяла. У дверей как цельта, так и потом барака ночью ставили часового. В дер. Этлебен ближе всего к батарее была гостиница одного старичка (гастхауз^[O]), на первом этаже была пивнушка, в которой в довоенное время мужчины собирались попить пиво, обменяться новостями и сыграть в кости. На втором этаже были номера. В деревянной пристройке играли в кегельбан, т.е. по деревянному лотку пускали дерев[янные] шары, которые сбивали кегли, рядом в крыле была кладовая. Во время войны посетителей почти не было, но хозяин все же продавал кое-кому пиво и получал по ограниченному количеству сигары. (Позднее, когда мы стали в месяц получать по 6 марок на мелкие расходы и я приходил к нему купить десяток сигар, он продавал мне пять и говорил: «Никс ме, криг»^[P] – «Нет у меня, война».)

Итак, временно кухню для батареи устроили в гостинице, в кладовой пристройке. В помощь двум поварам-немцам дали и двух из наших ребят: Петра, серьезного человека, завхоза из Харькова, и Павла, воронежского колхозника, очень веселого человека, его неприличные анекдоты я помню и теперь. Помогал там частично и я, несмотря на то, что выполнял обязанности пуцена у обер-вахтмайстера. Он временно жил в доме пастора стоявшей рядом кирхи, т.е. в доме священника при церкви. Туда я носил обеды для него, чистил ему одежду и т.д. Кроме этого, меня давали в помощь немцу-солдату, который брал у крестьянина деревни большую подводу, запряженную парой лошадей, и я с ним ехал на склад в город Швайнфурт получать там для батареи продукты, и в том числе хлеб – килограммовые булки, круглые, из темной муки. Когда мы возвращались в деревню, то немец, поставив у окошечка в кухню на дороге подводу, уходил до конца разгрузки, а я подавал привезенное Павлу, стоявшему на кухне. Хотя кормили всех нас здесь хорошо и почти одинаково с немцами, некоторые из наших ребят, наиболее прожорливые, подходили к подводе и хватали буханки хлеба себе за пазуху. Однажды я, помогая на кухне, обварил себе ногу из крана кипятильника и лежал дней пять в цельте; меня навестил там Дитцлер вместе с обер-лейтенантом – командиром батареи, и принесли мне сигарет.

Как-то в начале 1944 г. меня послали из деревни Этлебен за 10 км в гор. Швайнфурт на Майне на подводе в качестве грузчика помогать немцу-солдату в погрузке полученных им на складе разных продуктов и хлеба как для них, так и для нас, пленных. Там я встретил приехавшего с немцем тоже пленного, но из Сербской, вернее Югославской, армии. Мы с ним разговорились, хотя полностью друг друга понять было не так легко. Он оказался сербом из села Ботоша, области Банат^[14]. Когда я сказал ему, что у меня сестра живет в Мали Тораке, селе этой области, и зовут ее Наталия Павловна Рыбальченко^[15], там она учительница, этот серб ответил мне, что он ее хорошо знает, так как она из Мали Торака переехала в их село Ботош. Серб пообещал, что напишет обо мне своей жене, и та скажет, что я жив и где нахожусь, моей сестре. Сказал мне, что для пленных есть специальные открытки и их можно послать родным, находящимся в местах, оккупированных немцами. По возвращении на батарею я попросил обер-вахтмайстера Дитцлера достать для меня такие открытки. Когда он мою просьбу выполнил, то я написал о себе Нате, дав свой обратный адрес. Таким образом, у нас с ней была переписка почти год, я даже получил от нее одну посылку. Там было печенье, несколько пачек сигарет «Драва»^[Q] и фотография здания на скале, около которого я родился и прожил первые двадцать лет своей жизни. Через Нату я узнал, что буквально в двухстах километрах от меня работает у бауэрши, т.е. владелицы крестьянского хозяйства, моя сестра Вера^[16], угнанная на работу немцами из Киева, а под Берлином в таких же условиях молоденькая племянница из Крыма – Мила^[17], дочь сестры Мани^[18]. Получив от Наты их адреса, я около года, почти до конца войны, переписывался и с ними. Вот как могла обернуться случайная встреча с сербом, имя которого затерялось в моей памяти.

Весной 1944 г. все здания для персонала батареи были закончены, и к ним из дер. Этлебен была сделана хорошая дорога из шлака. Налево от дороги был домик командира батареи обер-лейтенанта Шевальда, направо стационарная каменная кухня с глубоким подвалом для продуктов. Туда, в этот подвал, в дальнейшем во время воздушных тревог на моей обязанности было тащить чемодан Дитцлера с его лучшим бельем и одеждой, в него же я укладывал и его хорошенький маленький радиоприемник, стоявший на столе в его комнате. С этим чемоданом я сидел в подвале до окончания тревоги. Напротив кухни, как я уже писал, был клуб с кантином. За кухней был барак с длинным коридором. Первая комната направо с одним окном, обращенным к кухне, а вторым – на юг, к деревне, была обер-вахтмайстера Дитцлера. В ней слева была железная печка, за ней – кровать, у южного окна – письменный стол, у окна к кухне – обеденный. Справа у двери был гардероб с одеждой, туалетные принадлежности и т.д. В следующих за ней двух комнатах были размещены юноши 17–18 лет, обучающиеся работе на командном пункте с установленным там оборудованием. У одного из них в каждой комнате имелся свой хороший радиоприемник, так как у немцев в военное время иметь их разрешалось, в то время как в нашей стране в самом начале войны с немцами населению было приказано их сдать на склады органов связи, и лишь по ее окончании приемники были возвращены владельцам там, где они сохранились. Последняя направо комната в бараке была склад. Налево по коридору, напротив Дитцлера, помещался лейтенант Бартмайер. За ним была (штуба^[R]) канцелярия батареи, где занимались командир батареи, его помощник, обер-вахтмайстер и два писаря – вахтмайстер Ранфт и канонир, имевший недалеко гипсовый заводик. Они жили в следующей небольшой комнатке, а в другой находились вахтмайстер Шольц и унтер-офицеры Гартман и Зелинский. За этим бараком в другом, стоявшем перпендикулярно, жили солдаты батареи, а севернее его в начале 1944 г. построили маленький барак и для нас – двенадцати чел[овек] пленных. Севернее его, метрах в ста, стояли четыре зенитных орудия, расположенные каждое в отдельности квадратом. Командный пункт был западнее клуба, и к ним оттуда шли кабели. Еще западнее, метров в двести, была расположена 4‑я батарея. Вот краткое описание зданий и сооружений 5‑й зенитной батареи.

При ней, в деревне Этлебен, мы прожили почти полтора года, и к нам как со стороны начальства, так и солдат отношение было хорошее, за исключением двух солдат, стороживших нашу входную дверь по ночам. Один из них говорил: «Была бы моя власть, я бы всех вас повесил». Но это было только словесно. Как-то командир батареи велел построить нас и спросил, как относится к нам Горбатый, т.е. старший над нами немец. Кто-то из наших пожаловался ему, что Горбатый один раз ударил его, и обер-лейтенант велел выделить другого солдата, которого у нас прозвали Очкастый, так как он носил очки. Но его плохо слушались, хотя он и покрикивал, когда ребята медленно собирались на работу и работали спустя рукава, причем один из наших жуков мог целый день, стоя одной ногой на лопате и раскачиваясь на ней, не перебросить ни кусочка земли, видя мягкий характер его. Как-то летом 1944 г. в батарею приехало несколько эсэсовцев. Они построили нас около нашего барака, велели снять обувь и поставить перед собой. Тщательно нас обыскали, а двое других в это время обыскивали наш барак, но ни у нас, ни в бараке ничего подозрительного не нашли и ни с чем уехали. У меня тогда отобрали записную книжку, в которой я записывал немецкие слова и т.д., колоду игральных карт и отдали обер-вахтмайстеру, тот положил отобранное в сундучок канцелярии, но так как я в ней всегда убирался, то на другой же день все принес обратно.

Теперь несколько слов о командном составе 5‑й батареи.

1. Обер-лейтенант Шевальд, т.е. командир батареи, был человек выдержанный, говорили, что из аристократов, на лицо рыжеватый, как своих солдат, так и нас, пленных, почти не касался, возлагая это дело на своего помощника, обер-вахтмайстера и унтер-офицеров.

2. Его помощник – лейтенант Бартмайер. Это был худощавый человек лет тридцати. Был старшим на командном пункте и над юношами.

3. Старшина батареи – обер-вахтмайстер Дитцлер, 30‑летний мужчина. Распоряжался солдатами и был с ними довольно строг. Когда кто-нибудь из них нарушал дисциплину, то утром при их построении (антретене^[S]) он командовал ложиться ему на землю лицом вниз, ладонями упираться в землю и раз до двадцати приподнимать и опускать на руках верхнюю часть туловища. Иногда он приглашал к себе из Швайнфурта девиц легкого поведения, и я, приходя утром в его комнату в праздничные дни, заставал их с ним в его кровати. Один раз в отсутствие командира батареи он принимал такую «даму» в его домике, предварительно приказав мне принести туда фрукты, вино и закуску. Над его кроватью висела большая карта «Гросс Дойчланд», т.е. «Великой Германии», на которой он отмечал линии западного и восточного фронта флажками, и я всегда был в курсе дела, тем более что мне были доступны получаемые им газеты и журналы, из которых я в его отсутствие, даже плохо зная немецкий язык, мог узнать новости. «Крутил» в его отсутствие и хороший маленький приемник, стоявший на его письменном столе, стараясь узнать из него что-нибудь новое. Помню, что в конце марта 1945 г. в местной газете «Швайнфуртер цейтунг»^[T], т.е. «Швайнфуртская газета», были напечатаны слова Гитлера: «кампф бис летце мессер»^[U], т.е. «борьба до последнего ножа». Сам Дитцлер, с которым я, даже плохо зная немецкий язык, мог говорить обо всем, не был поклонником Гитлера и в разговорах со мной мечтал о своем доме и мирной жизни. Хотя с солдатами Дитцлер был строг и, вызвав для накачки в свою комнату, по окончании ее говорил: «Рауз меньш»^[V], т.е. по-нашему «убирайся вон». Со мной же был прост и снисходителен. У него в шкафу всегда стояла бутылка шнапса, т.е. водки, и иногда вечером, когда я стоял в комнате у двери, а он занимался за своим письменным столом, по его указанию я наливал ему рюмку шнапса. Выпив, он разрешал и мне налить столько же. Иногда я наливал из бутылки и в его отсутствие. В шкафу же для моего пользования всегда лежала пачка в 100 штук «папирос для пленных» гродненской фабрики. Их я мог брать понемногу каждый день без его разрешения. А когда он вечером хотел выпить (см. выше), то говорил: «Ундельский, кипстен мир айн клясс шнапс», т.е. «Налей мне рюмочку водки». Мою фамилию произносил не «Ундольский», а «Ундельский».

4. Завхозом батареи был вахтмайстер Шольц. Он к нам относился очень хорошо. В разговорах с нами ругал Гитлера и вспоминал с хорошей стороны императора Вильгельма Гогенцоллерна, царствовавшего в Германии до 1918 г. Шольц был колбасником (60 лет) в Бреславле, или Бреслау, – теперь польский город Вроцлав. Он очень беспокоился о судьбе своей жены, оставшейся там, так как там в 1944 г. начинались бои с советскими войсками и город часто бомбили.

5. Вахтмайстер Ранфт, мужчина лет тридцати, очень скромный. Как и лейтенант Бартмайер, был прикреплен к командному пункту и к юношам. Был он и бухгалтером батареи.

6. Унтер-офицер Гартман, как и другие такого же звания, командовал орудием и ее расчетом. До 1944 г. был в противовоздушной обороне в корпусе генерала Роммеля в Северной Африке, был очень интеллигентный, серьезный человек лет тридцати пяти. Он относился ко мне очень хорошо и, имея свой фотоаппарат, как-то показывал снимки, сделанные им в Северной Африке, а потом сфотографировал и меня около барака в двух видах, и эти снимки во избежание разных недоразумений (когда попаду к нашим) я бросил в лесу под деревней Альтдорф в апреле 1945 г., где мы скрылись при переходе этой местности от немцев к американцам. Его комнату я убирал целый год.

7. Были еще три унтер-офицера, из которых я упомяну одного. Это был уроженец Восточной Пруссии, впоследствии вошедшей в пределы нашей страны под названием Калининградской области. Унтер-офицер Зелинский, человек неплохой, лет сорока. Его и других собрали из воинских частей защищать свою родину от Советской армии.

8. Рядом с канцелярией батареи, в небольшой комнате, вместе с вахтмайстером Ранфтом жил писарь канцелярии обер-канонир^[W] (вроде сержанта), фамилия которого мной забыта. Это был пожилой человек лет пятидесяти. Его часто навещала жена с детьми, так как они жили около Вюрцбурга, километрах в сорока от батареи. Там у него был свой небольшой гипсовый завод. Я убирал как канцелярию, так и их комнату, и мы с ним беседовали. Весной 1945 г., когда американцы были уже близко, он говорил мне: «Когда американцы будут в нескольких километрах от батареи, мы с тобой убежим в соседний лес, проберемся ко мне на мой завод, в мой дом, и ты будешь у меня жить как свой».

9. Кантинщиком, т.е. буфетчиком при клубе, был ефрейтор Гохрайн. В 30 км от дер. Этлебен, в гор. Вюрцбурге был его дом, в котором жили его жена и взрослая дочь. Вюрцбург был открытым городом, так как в нем находилось много лазаретов, но в конце войны, в феврале 1945 г., очевидно, узнав, что там немцы, пользуясь этим, делают военные изделия, авиация союзников впервые и днем бомбила его и причинила городу большие разрушения. При этом погибла жена кантинщика, а дочери оторвало ногу. После налета он ездил туда и, вернувшись, плача, сообщил эту весть. Зениток там не было, и самолеты англичан или американцев, низко пикируя, точно били по целям. Этот налет нам был хорошо виден.

В клубе при батарее был большой зал. Там в праздничные дни собирались солдаты и выпивали. Приглашались молодые девицы для них доступные. Встречались с родственниками, жившими невдалеке и привозившими солдатам домашние гостинцы, солдаты водили их по батарее, показывали им зенитные орудия. Летом 1944 г., во время такой экскурсии, была воздушная тревога из-за неожиданного налета легких американских самолетов днем на аэродром города, километрах в четырех восточнее нас. Там крупнокалиберными пулеметами были повреждены стоявшие на земле самолеты.

Изредка по вечерам показывали для солдат кинокартины. В киножурналах показывалось, как немецкие истребители сбивают американские бомбардировщики (чего я не наблюдал при многочисленных налетах на Швайнфурт) или как уничтожают немцы русские танки, и т.д. в патриотическом духе. Нас, пленных, в кино не допускали. Только раз Дитцлер разрешил мне смотреть картину из кинобудки через окошечко, тайком от командира батареи. В буфете клуба в определенные дни продавались пиво, бритвы, портсигары и т.д. Нам, пленным, с 1944 г. стали давать деньги – 6 марок в месяц, и мы на них могли купить там и себе. Мой товарищ Николай Фидрик выделывал из деревянных дощечек фогелей^[X], т.е. голубей, с распущенными крыльями, и еще одну непристойную фигуру мужчины, в которой при нажатии на голову выскакивала другая, расположенная ниже, а сапожник Василий из серебряных монет с помощью бородка, молотка и напильника – кольца. Все это у солдат пользовалось большим спросом как сувениры, и они платили за это чаще деньгами, а на них ребята покупали что нужно в кантине^[Y].

На ж[елезно]д[орожной] станции Берграйнфельд был небольшой лагерь для работающих там наших пленных командиров. Они в свободное время делали из соломы великолепные цветные шкатулки и даже портсигары. Мы, приходя на станцию, видели у них эти изделия.

Теперь о моей работе пуценом у Дитцлера. Если раньше меня посылали иногда на разные работы, например один раз разгружать кирпич с баржи на реке Майн в Швайнфурте, то с весны 1944 г., когда на батарее были закончены все постройки, он строго-настрого запретил посылать меня куда-либо, и я стал обслуживать его, а также убирать канцелярию и две комнатки, где жили работники канцелярии и два унтер-офицера. Мой рабочий день обычно был такой: в 6 часов утра постовой, охранявший вход в наш барак, будил меня, и пока обер-вахтмайстер Дитцлер спал, я заходил в его комнату, брал его котелок и отправлялся в деревню Этлебен за молоком. Миновав справа кладбище, а затем гастхауз старика, где раньше была временно кухня, пройдя слева кирху с домом пастора, приходил к бауэру, т.е. фермеру, имевшему шесть коров, где мне наливали литр молока.

По субботам там мне давали для Дитцлера и меня кухонь^[Z], т.е. по куску сдобного пирога с вареньем, испеченного в бекарее^[AA], т.е. в одной на всю деревню пекарне, так как жители у себя дома только приготовляли пироги, а печь относили к нему. Хлеб также выпекал бекарей^[BB]. Один раз я ходил к бауэру на молотьбу, куда посылали и солдат. Угощение потом было всем одинаковое и очень хорошее, а пиво подносили и во время молотьбы. Солому молотилка тюковала и обвязывала шпагатом. Один раз Дитцлер послал меня помочь им в поле. Они брали с собой туда ящик пива. Ели бауэры пять раз в день. В 8 ч. завтрак, в 12 ч. обед, в 2 и 4 часа полдники с бутербродами и в 8 ч. вечера – ужин. Топили только плиту в кухне, а в комнатах обогревались ночью в холода между перин.

Придя минут через двадцать от бауэра, я растапливал в комнате Дитцлера печку железную, топившуюся брикетом, кипятил на ней молоко и воду для бритья, а он еще спал рядом на кровати. В 7.30 я будил его. Он брился, умывался из таза теплой, приготовленной мной водой, выпивал стакан молока с каким-нибудь бутербродом и уходил на антретен, т.е. построение солдат около барака. Солдаты, уже позавтракавшие, расходились приводить в порядок свои орудия, а юноши шли заниматься на командный пункт. Затем солдаты под руководством унтер-офицеров занимались строевыми занятиями и т.д. Если кто из солдат в чем-нибудь провинился при построении или каких-нибудь занятиях, то на антретене его заставляли выйти вперед и хотя бы в грязь ложиться лицом вниз, упереться ладонями в землю и на руках по команде приподнимать и опускать переднюю часть туловища. После построения Дитцлер шел заниматься в канцелярию или еще куда-либо. Во время построения солдат старший над нами, пленными, Очкастый, проверял и нас у нашего барака и после завтрака разводил ребят по работам, что-нибудь копать или выгружать, а я шел заниматься уборкой комнаты Дитцлера, чистил его алюминиевый таз для умывания, котелок, мыл посуду, чистил его обувь, стирал носки, воротнички и т.д. Во время антретена убирал в канцелярии и комнатах работников ее и унтер-офицеров. В общем, только успевал поворачиваться. Днем ходил на кухню, расположенную рядом, приносил Дитцлеру эрбстен супе (гороховый) или макаронный, на второе обычно очищал на кухне две больших картофелины, заливал их соусом и в таком виде подавал ему на стол. Ел он обед без хлеба, как и все. Часов в 16 приносил ему кофе. Его он пил, закусывая бутербродом. Часов в 20 иногда я сам жарил ему картофель на кухне, хотя я повар был плохой, или приносил с кухни что-нибудь другое.

Солдаты, получавшие с кухни в свой барак тот же эрбстен супе в больших алюминиевых кувшинах или какой другой суп, всегда его не доедали, т.к. ели много продуктов, получаемых из дома, приносили большую часть супов в наш барак ребятам с тем, чтобы ребята, вымыв эти кувшины, сдали их на кухню чистыми. Но наши тоже получали его достаточно и такого же, все же принимали кувшины с супом, думая, что дальше может быть и хуже. Недоеденное выливали в уборную и кувшины, вымыв, относили в кухню.

Так проходил у нас в Этлебене 1944 г. Как-то летом этого года нас со всех батарей привели в Швайнфурт и усадили в кресла зрительного зала кинотеатра, где со сцены выступил с речью хорошо говорящий по-русски немецкий офицер, чуть не полковник. Он говорил о том, что они виноваты в том, что ранее плохо обращались с русскими военнопленными, но что этого больше не будет, и призывал нас плечом к плечу вместе бороться с большевиками, и желающие могут вступить для этого в Русскую освободительную армию – РОА. Но желающих записаться в нее у нас не нашлось, тем более что все пленные знали положение на фронтах.

Только по окончании собрания мы вышли из Швайнфурта, раздалось завывание сирен воздушной тревоги, и многие жители стали уходить за город, даже с детьми. Когда мы стали подходить к ст[анции] Берграйнфельд, то увидели летящих на Швайнфурт на высоте примерно в 4 км громадных бомбардировщиков несколько сот штук. На этой высоте они казались большими комарами. Вокруг них сновали истребители, защищая их от нападения немецких, но немцы здесь не предприняли атаку на эту американскую армаду. Только зенитные батареи, окружавшие кольцом Швайнфурт, в том числе и пятая, от которой мы в это время находились в 2 км, подняли интенсивную стрельбу. В воздухе тут и там появлялись облачка от разрыва немецких зенитных снарядов, но сбитых самолетов мы не видели. Гул от рева моторов самолетов и стрельбы зенитных орудий был невообразимый. Летящий впереди истребитель сбросил над городом несколько дымовых шашек, и самолеты, сбросив некоторое количество бомб на указанные цели, полетели бомбить намеченные объекты в других городах к востоку от Швайнфурта. На этот раз в нем больших разрушений не было.

Через некоторое время крупный налет был произведен уже английской авиацией ночью, и бомбежка эта казалась страшнее дневной. Это было уже осенью. Над нашими головами летело много самолетов, но их не было видно в темном небе. Только лучи прожекторов показывали некоторых из множества летящих самолетов. Сначала передние самолеты сбросили на парашютах осветительные ракеты, и Швайнфурт стал виден как днем, затем стали бомбить намеченные цели. На этот раз командир батареи приказал использовать и нас для подноски зенитных снарядов из бункеров к орудиям, но никто из нас этого делать не хотел, и, принеся туда по одному-двум снарядам, ребята в поднявшейся суматохе спрятались во рвах, окружавших орудия, и просидели там до конца стрельбы. Я тоже, как всегда, просидел это время с чемоданом обер-вахтмайстера в подвале кухни. На этот раз в городе [было] разрушено как домов, так и заводских помещений больше, чем в описанный дневной налет. Больше налетов на цели в Швайнфурте я не помню. Позднее был получен приказ стрелять из зениток только при нападении самолетов на Швайнфурт, а по пролетавшим мимо эскадрильям стрельбы не поднимать, в то время как до этого поднимали стрельбу даже по высоко летевшим (до 10 км) разведчикам. Это, очевидно, из-за экономии снарядов. Надо отметить, что для нарушения правильности наведения батарейных радаров на цель летевший впереди бомбардировщиков самолет сбрасывал клубки из тонкой ленточной фольги, которая при падении на землю (в воздухе) имитировала летящий самолет. А фольги у батареи падало много.

Надо также отметить, что при бомбежках города ни одна из бомб на территорию 5‑й батареи и дер. Этлебен не упала, только в конце войны одиночный американский истребитель, когда фронт был уже близко, обстрелял из пулемета, неожиданно вылетев со стороны леса, орудия и солдат, находившихся около них, но, не причинив вреда, подлетел к станции Берграйнфельд, обстрелял стоявший там состав и продырявил паровоз, и из этих дырок пошел из котла пар. Стрелять из орудий стали по нему только тогда, когда он был уже далеко от батареи.

К лету 1944 г. у немцев появились реактивные самолеты. Их аэродром был недалеко, в гор. Китцингене. Совершая учебные полеты, они облетали Швайнфурт на небольшой высоте и возвращались обратно, причем звук был слышен с одной точки, а самолет в это время был виден в другой, дальше, чем откуда поступал звук. Но в это время практического, боевого применения у них не было.

Не помню точно когда, кажется в конце 1944 г., для замены большей части юношей в батарею прибыли гельферинен^[CC] – девушки немецкой национальности, потомки немцев-колонистов, поселенных в России во времена царицы Екатерины II, уроженки Харькова и других мест Украины, отлично говорившие по-русски. Их поселили в бараке, где жил Дитцлер и была канцелярия. Им выделили четыре комнаты в восточной части барака, перегородив сквозной коридор. Они стали работать на командном пункте батареи и телефонистками. Когда к нам приехал представитель от РОА, бывший советский политрук, для вербовки в РОА, то они тоже уговаривали нас вступить в эту армию.

С лета 1944 г. нам стали присылать издаваемые в Берлине для пленных два журнала: один на русском языке, другой – на украинском. Когда при Сталине стали открывать вновь закрытые ранее церкви, то в одной карикатуре изображен молящимся на коленях он и его некоторые приближенные во время богослужения в церкви. В другом номере русского журнала в начале 1945 г., т.е. перед концом войны, было написано: «Вы думаете, что вас после войны примут с распростертыми объятиями и отпустят домой? Нет, вас сошлют в Сибирь!» Написавший эти строки оказался прав. Многие из пленных, в том числе и я, побывали в Сибири.

Из тех 5 млн попавших в плен к немцам сколько из них погибло в немецких концентрационных лагерях и сколько их, обессилевших, немцы постреляли в упор, когда их перегоняли пешком из лагеря? О таком перегоне из Торопца в Великие Луки мне рассказывал участник его и очевидец, когда до места назначения из 700 пленных дошло не больше 300 пленных, остальные не могли из-за слабости идти, и конвоиры убивали их. Таких ужасов я не видел, да и Сибирь не так для меня была плоха. Только я сам как был эгоист, таким дожил и до 73 лет и жалею, что прожил на свете столько лет, причинив много бедствий своей семье.

Как-то зимой командир батареи, получив уведомление, распорядился принести в наш барак радиоприемник для того, чтобы мы могли послушать передачу. В этот день для пленных транслировали из какого-то зала в Берлине собрание представителей русской национальности, попавших в разное время в Германию и проживающих там. Хотя эта передача и глушилась советскими передатчиками, но здесь, в Германии, она была хорошо слышна. Теперь, когда дела у немцев стали плохие, то они всякими путями старались привлечь русских, как пленных, так и проживающих в Германии, к борьбе против Советского Союза. В числе ораторов на этом собрании выступил и представитель Русской освободительной армии – РОА, который сказал: «Мы не наемники немцев, а их союзники», и призывал вступать в ее ряды для борьбы с большевизмом.

Что-то в январе 1945 г. приехал на 5‑ю батарею и представитель РОА, бывший батальонный политрук (по его словам) Советской армии, попавший в немецкий плен. Нас, 12 человек, собрали в помещении батарейного клуба, где этот бывший политрук провел с нами беседу. Говорил о целях РОА, о том, какие хорошие условия службы будут там, выходные дни и т.д., и также призывал нас вступать в ее ряды. Затем беседовал вновь с каждым из нас по отдельности в маленькой комнатке, но толку не добился, тем более что все знали положение на фронтах. Я уже упомянул о налете на город Вюрцбург в феврале 1945 г. Это было днем, и мы отлично видели пикирующие вниз бомбардировщики и взрывы бомб. После этого оттуда подул к нам пахнущий гарью ветер. Причиной этого налета, как говорили, было то, что под защитой госпитального Красного Креста там стали делать беспилотные самолеты – ракеты «Фау‑2» дальнего радиуса действия. А «Фау‑1» разрушали объекты в Англии. А теперь проектировали «Фау‑3», чтобы пускать их на Соединен[ные] Штаты.

Как мы провели Рождество 1944 г. Как у немцев, так и у других народов Западной Европы 25 декабря, т.е. Рождество, считается самым главным праздником. Поэтому обер-вахтмайстер Дитцлер сам поехал в не бомбленный с лета Швайнфурт накануне этого праздника, т.е. 24 декабря 1944 г., взяв с собой солдата батареи, а также и меня. Там на рынке купил две елки, а в магазине – украшения для них. В клубе батареи была поставлена большая, хорошо украшенная елка, и солдаты с командованием батареи веселились и выпивали около нее. Во время этого гулянья была объявлена воздушная тревога, но самолеты пролетели мимо, дали тревоге отбой, и солдаты вместе с начальством продолжали веселиться почти до утра.

Командир батареи распорядился вторую елку, небольшого размера, поставить и нам, пленным, в наш барак, выделив и украшения для нее. На нас, 12 человек, дали 1 литр шнапса, т.е. водки, ящик (20 бутылок) пива, печенья и еще что-то из закуски, так что и мы отметили этот день. А на дворе в этой части Южной Германии тогда стояли небывалые морозы, до 20° ночью, поэтому приходилось непрерывно топить брикетом железные печки во всех помещениях 5‑й батареи.

Наступал март месяц 1945 г. Американцы были всего в 70–80 км от Швайнфурта. Они заняли уже Майнц, Мангайм, Франкфурт-на-Майне и родной дом Дитцлера, все это он отмечал на большой карте, висевшей над его кроватью, флажками. На батарее немцы готовились к обороне города. Вершины высоких насыпей вокруг орудий, которые предохраняли расчеты от разрыва близко падающих бомб, наших ребят заставили срывать до того уровня, чтобы из этих орудий можно было стрелять по наступающим танкам прямой наводкой.

За несколько дней до нашей эвакуации на батарею привезли фауст-патроны для стрельбы по наступающим танкам на близком расстоянии. Это была полая трубка длиной немного больше метра и диаметром миллиметров 40 или 50. В конце ее (переднем) находился заряд со спусковым крючком для толкания плотно вставлявшегося патрона грушевидной формы, длиной 120 или 140 мм, заостренного впереди. При выстреле нажимался спусковой крючок (трубку при этом держали крепко под мышкой в ее середине), от удара бойка заряд в трубке воспламенялся и выталкивал патрон, нацеленный на танк. Патрон мог пролететь метров 50 или больше. При попадании в танк он мог пробить броню или нанести другие повреждения. Часть газов от заряда вылетала в задний конец трубки, т.е. за спину стреляющего. Последнего не учел один из солдат батареи. Он самовольно взял это устройство и хотел попробовать его около батареи, но при выстреле задний конец трубки упер в ногу повыше правого колена, и ему ее почти оторвало. Мы, как солдаты, так и пленные, находясь невдалеке, услышали выстрел и его крик. Побежали туда, но он был уже без сознания и вскоре умер.

Когда американцы вели бои уже совсем близко, что были слышны орудийные выстрелы, в воздухе завязывались бои между немецкими «мессершмиттами» и американскими истребителями, что я наблюдал неоднократно, в частности когда кантинщик, т.е. буфетчик, со мной на подводе километров за пять в городок на пивной завод поехал привезти пива для солдат. Но на батарею налетов истребителей, кроме одного, описанного ранее, не было. И вот дня за три-четыре до нашего отбытия все солдаты были собраны на построение, и перед ними выступил командир батареи – обер-лейтенант Шевальд. Он предложил выйти вперед желающим вступить в ягд-команду, т.е. охотничью команду, для партизанских налетов на отдельные впереди идущие американские танки и машины, эту команду из 10 человек возглавил лейтенант Бартмайер. Не знаю, добровольно вошли туда солдаты или нет, но им дали автоматы, фауст-патроны и другое оружие. Им также выдали маскировочные костюмы под цвет зелени – пятнами, и они пешком отправились к фронту, который был недалеко на западе. Что-то на второй день вечером мы услышали на батарее выстрелы крупнокалиберного пулемета. Я в это время был около кухни и увидел, что по дороге на батарею из деревни Этлебен едут на отбитом у американцев трофее – легковом «виллисе», лейтенант Бартмайер и еще несколько человек из ягд-команды, а чтобы похвалиться своим трофеем, он при въезде стал строчить из укрепленного на «виллисе» пулемета в воздух. Что стало с американцами, ехавшими на этой машине, я не знаю, но видел, как рады были немцы, доставая из ее запасников сигары, сигареты, ром, виски, которых им не хватало. Было там печенье, сахар, какао и т.д.

В первых числах апреля 1945 г. утро я провел в своей обычной работе, закончив которую зашел в кухню и увидел, что немцы-повара переливают из молочного бидона, привезенного накануне, в бутылки не молоко, а настоящий и хороший коньяк (для раздачи потом солдатам). Я, находясь всегда в хороших отношениях с ними, взял рюмку и стал помогать переливать его, но не в бутылки, а себе в рот, и при этом порядочно опьянел. Несмотря на опьянение, я сумел обслужить обедом обер-вахтмайстера Дитцлера и ушел к себе в барак отдохнуть. Не успел я как следует отоспаться после выпивки и обеда, как пришел Очкастый, т.е. старший над нами немец, и сказал, что Дитцлер требует меня к себе в комнату. Когда я явился, он объяснил мне, что ввиду близости фронта нас, пленных, сейчас будут отправлять, т.к. только что получен приказ отправить нас, находящихся при батареях в гор. Швайнфурте, по жел[езной] дороге на военный завод в Магдебурге. Но поезда из Швайнфурта уже не ходят, поэтому два солдата поведут нас на ж[елезно]д[орожную] станцию в 30 км в городке  ?^[DD] восточнее города в сторону Бамберга. Затем Дитцлер попрощался со мной за руку, дал пачку 100 штук гродненских папирос и еще что-то из продуктов. Затем нас построили, командир батареи попрощался с нами, поблагодарил за работу и предложил желающим остаться здесь и помогать в обороне, но желающих не было.

Итак, мы, пробыв в Швайнфурте почти два года, а в 5‑й батарее полтора года, и встречая человеческое, а иногда даже дружественное отношение со стороны солдат и командования, в этот день начала апреля 1945 г., когда еще утром, «помогая» поварам разливать коньяк, я и не подозревал этого, в 4 часа вечера все  12 человек, получив продовольствие, в сопровождении двух солдат отправились в путь. Перед уходом я также простился с писарем канцелярии, который предлагал мне уйти с ним в лес, когда фронт будет рядом, а затем жить у него, и некоторыми другими немцами, хорошо ко мне относившимися. К нам в 5‑ю батарею привели и пленных, работавших на 4‑й батарее, в 1 км западнее нас, и теперь нас стало около 30 человек. Хотя она была близко, но мне за год с лишним довелось побывать [там] только раза два и из ребят, находившихся там, мне запомнился только флегматичный Кукота из Молдавии. Что же касается наших ребят, находившихся на других батареях и при небель-командах, то я о них ничего не знаю. Перед нашим уходом командир батареи разрешил нам взять с собой находящиеся в нашем пользовании одеяла, простыни, подушные наволочки, а также распорядился выдать по паре белья^[EE].

Из 5‑й батареи и деревни Этлебен нашу группу в 30 человек провели в обход Швайнфурта наши конвоиры. Миновав станцию Берграйнфельд и деревню Графенрайнфельд, мы прошли и мимо того места, где до зимы 1943 г. находилась 5‑я батарея, до перевода ее в Этлебен. Дальше мы пошли вверх по течению реки Майн, по шоссе на южной ее стороне, железная же дорога из Швайнфурта на станцию, где нас должны были посадить в поезд, шла по северной стороне реки. К вечеру мы остановились на ночлег в сарае на соломе у бауэра деревни километрах в 10 восточнее Швайнфурта, а по ту сторону города, возможно у дер. Этлебен, слышна была орудийная канонада. Бауэр для нас сварил кофе, мы переночевали и утром направились дальше. (У него в сарае я нашел антисемитскую книжонку, выпущенную гитлеровцами на немецком языке, с рисунками, в которой евреев обвиняют, что на религиозных церемониях пьют кровь убитых христианских детей, хотят завладеть всем миром и т.д. Такие же книжки выпускали до революции черносотенцы и у нас, и даже делали евреям погромы, т.е. грабили и убивали.)

Когда конвоиры провели нас через мост над Майном к вокзалу намеченной станции в полдень, то оказалось, что жел[езно]дор[ожное] сообщение парализовано и здесь. Волей-неволей им пришлось вести через мост нас обратно на шоссе. Только мы вышли из городка, как над ним стали низко кружиться американские истребители и строчить по городку из крупнокалиберных пулеметов. Но мы уже были в стороне. Конвоирам пришлось вести нас к городу Бамбергу, до которого было 20 км.

Не доходя километров пять до города Бамберга, мы остановились на ночлег в деревне. У входа в нее, для обороны города, немцы закопали по обе стороны дороги два танка до орудийной башни в землю, и из нее виднелись только стволы пушек. Добыв к своему запасу еды еще кое-что у жителей деревни, мы стали отдыхать, а в это время по ту сторону города, который отсюда был хорошо виден, над небольшим лесом, километрах в пяти по ту сторону Бамберга, стал летать американский самолет и пикировать, сбрасывая небольшие бомбы. Оказывается, в лесу был артиллерийский склад, и американцы о нем узнали. После попадания туда бомб все хранившееся там стало взрываться с огромной силой, так что некоторые осколки долетали до нас. С темнотой все успокоилось, и мы заснули. Утром конвоиры недосчитались двух пленных из 4‑й батареи. Как нам рассказали их товарищи, они вечером у кого-то из жителей добыли старую гражданскую одежду и в ней ушли в лес, бросив свою. Как я потом узнал, они, переждав в лесу ухода немцев и [подождав] прихода американцев, остались живы и здоровы, и их потом кто-то видел.

Сам город Бамберг еще не попадал под бомбежки, это мы увидели, войдя в него утром, т.к. его дома были целы, но от вчерашних взрывов в лесу очень многие окна были без стекол. В военной комендатуре Бамберга батарейные конвоиры передали нас конвоирам т[ак] наз[ываемого] военного народного ополчения, или фолькс штюмме^[FF], состоящего из пожилых мужчин, а куда сдавшие нас направились – в батарею или домой, я не знаю.

И вот такие два старичка с винтовками за плечами повели нас дальше из Бамберга. Но не по главному шоссе, ведущему через Эрланген в Нюрнберг, где можно было попасть под бомбежку или обстрел с воздуха, но по проселочной дороге, через гористую местность, чтобы миновать Нюрнберг восточнее. Когда мы вышли из Бамберга и прошли по шоссе мимо леса, где вчера были взрывы, то увидели на дороге множество гильз от взорвавшихся снарядов, очевидно, все работавшие там погибли.

Теперь мы свернули на дорогу, идущую в горы. В первой на ней деревне мы увидели расположившуюся часть Русской освободительной армии, РОА, командование которой тоже было русским. Солдаты ее вели себя так, что хозяевами здесь были не немцы, а они: брали у бауэров продовольствие и т.д. Поговорив с некоторыми из них, мы пошли дальше под конвоем старичков. Так как дорога шла круто в гору, то, когда мы дошли до небольшого городка, я притворился ослабшим и больным, чтобы остаться в нем и, где-нибудь спрятавшись, переждать здесь, когда уйдут отсюда немецкие части и придут американцы, но один пехотный немецкий офицер, увидев, что меня хотят оставить тут, предупредил, что последними из немцев будут отступать части эсэсовцев – СС, и если они меня найдут, то обязательно убьют, поэтому конвоирам-старичкам велели вести меня дальше. Через несколько километров я сказал, что мне стало лучше, и пошел сам.

В следующей за городком деревне мы остались ночевать, и наши конвоиры в пекарне достали для нас несколько буханок хлеба, а один из бауэров напоил нас кофе. Здесь было несколько французов, работающих у бауэров, и мы с ними стали разговаривать на разные темы, то по-немецки с французскими словами, то жестами. Я объяснял им, что знаю о Франции и их писателях. Выйдя рано утром из этой деревни, мы пришли часа через три в другую. Дома там фасадом стояли над обрывом крутого оврага, по дну которого шла дорога в долину, которой заканчивалась горная местность. Так как у нас заканчивались продукты, то конвоиры договорились получить их от бауэров в оплату за сделанную нами по их указанию работу. Ее мы делали целый день, а в это время довольно близко были слышны раскаты боя. Немного отдохнув после работы, мы затемно пришли в другую деревню, расположенную уже в долине (в которой уже после освобождения из плена мы прожили около месяца), жители этой деревни были панически настроены. Они говорили, что американские танки уже близко, а женщины плакали, боясь боевых действий. Эта деревня находилась примерно в 30 км северо-восточнее Нюрнберга. Нам все же пришлось ночевать в другой, рядом с ней, но танки так и не пришли. Рано утром мы тронулись в путь, обходя этот большой город километров 25–30 восточнее. Уже когда конвоиры довели нас до деревни Альтдорф (т.е. Старая деревня), расположенной к юго-востоку от Нюрнберга (километрах в 30, а дальше был небольшой город Ноймарк), то кто-то из обогнавших нас людей сказал, что американские танки уже близко, всего в двух или трех километрах от нас. Наши конвоиры-старички завели нас в лес, расположенный рядом с деревней Альтдорф, распростились с нами, 28 пленными, и, вместо того чтобы охранять нас, ушли, оставив на произвол судьбы. Так закончилось мое пребывание в плену у немцев в течение 3 лет и 9 месяцев, т.е. с конца июля 1941 г. и по конец апреля 1945 г.

Большинство [из] нас осталось в этом месте, примерно в 1 км от деревни Альтдорф, среди больших сосен, а человек восемь, в том числе мой приятель Николай Фидрик, опасаясь, как бы кто из частей СС не нашел нас здесь, ушли еще дальше в чащу этого леса. Лишь через месяц мы увидели одного из них. Они утром на другой день вышли в какую-то другую деревню, освобожденную американцами. Мы, оставшиеся тут 20 человек, услышали, как недалеко по дороге грохочут танки и около деревни идет перестрелка, затем все стихло. Мы успокоились и стали между собой разговаривать, и в это время раздалась откуда-то пулеметная очередь и над головами просвистели пули, поэтому мы замолкли. Время было около полуночи. Земля была влажная, но мы просидели на ней, не спавши до утра. Когда одному из нас предстояло идти в деревню в разведку, узнать, что делается там, никто не хотел рисковать, идя первым. Поэтому я поругался с товарищами, сказал, что не вечно сидеть нам в этом лесу, и пошел сам.

Выйдя на край леса, я увидел сарайчик для хранения сена, а около него мужчину. Это оказался работающий у бауэра батраком поляк. Он сказал, что в Альтдорф около полуночи вошли американские танки. Музыку их радиоприемников мы услышали утром еще в лесу, а здесь она была еще громче, чем там. Теперь я смело пошел в деревню. В первом же дворе дома бауэра я увидел два американских танка и около них умывающихся и бреющихся танкистов. Я подошел к ним и жестами показал, что хочу закурить. Один из них подал мне сигарет и спички, и я поблагодарил кивком головы за них. Никто из них не удивился моему появлению в такой «кайзеровской» одежде и не задавал вопросов. Затем я нашел хозяина дома и попросил дать мне кофе и еды. Поевши, я пошел к лесу, в котором сидели мои спутники, и с опушки стал громко кричать: «Василий! Василий!», т.е. называть имя нашего сапожника. Они услышали мой вызов, вышли из леса. Но в Альтдорф мы не пошли, боясь, как бы туда не вернулись немцы, так как где-то дальше слышалась перестрелка, а пошли обратно по тому пути, по которому накануне конвоиры вели нас в Ноймарк.

Идя обратно, мы в одной из деревень увидели наших конвоиров уже в гражданской одежде. Навстречу нам двигались американские «виллисы», «студебекеры» и танки большими сплошными колоннами, а для того, чтобы их самолеты не пробомбили по ошибке колонну, на капотах всех автомашин сверху были надеты чехлы красного цвета. На некоторых танках сидели русские ребята, освобожденные из плена американцами во Франции. Они поздравляли нас с освобождением и махали руками, а с одним из них во время остановки колонны удалось даже немного поговорить. На наших глазах во время движения этой колонны напал новый немецкий реактивный самолет, но колонна мгновенно остановилась и из всех пулеметов обстреляла его, и он скрылся. Для выявления скрывавшихся в лесу мелких подразделений немецких солдат над лесными массивами летали однокрылые тихоходные самолеты, вроде нашего двукрылого «ПО‑2». В первый же день нашего обратного пути, когда мы шли по дороге, нас из леса кто-то обстрелял, мы залегли минут на десять в канаву, затем пошли дальше, дошли до гастхауза и переночевали там.

Вот отдельные моменты из моей жизни в плену и затем освобождения американцами, которые сохранили нам жизнь. Ведь, как рассказывали нам очевидцы, оставшиеся в живых, впереди нас колонны пленных гнали в тыл куда-то в Австрию, но там наступали советские войска, поэтому немцы, которым пленных уже некуда было гнать, загоняли эти колонны в овраги и расстреливали там из пулеметов. Надо еще отметить, что никогда в жизни до этого и многие годы после я не был так счастлив, как в момент освобождения у деревни Альтдорф под Нюрнбергом. Тогда я мог идти куда хотел и откровенно высказывать свои мысли и чаяния. Это продолжалось всего месяца два, до нашей отправки эшелоном из Нюрнберга. Нас американцы не спрашивали, кто мы и откуда. Не делали с нами бесед вроде допросов, не заполняли на нас анкет, не загоняли за колючую проволоку, не грозили, что нас потом сошлют в Сибирь у нас и т.д., не предлагали остаться, как это пишет в газете «Призыв» от 8 августа 1982 г., в очерке «Через 37 лет после войны» редактор газеты «Ленинское знамя» В. Никонов о Г.И. Аладышеве, побывавшем в плену и освобожденном американцами^[19]. Нет, я и многие бывшие со мной этого не видели, и, по-моему, это выдумка как Никонова, так и Аладышева, вынужденного так сказать о себе. Нас просто американцы подкормили, а затем репатриировали в Советский Союз. Обо всем этом напишу дальше.

В следующей деревне после нашей ночевки в гастхаузе мы попали в момент, когда из казенного табачного склада по приказу американцев бесплатно раздавали стоявшим в очереди жителям по горсти сигар и сигарет, пачку табаку и курительной бумаги каждому. Встали в эту очередь и мы. За несколько раз стояния в этой очереди я набил этими изделиями свой маленький чемоданчик. В этой деревне остался поработать наш сапожник Василий, и нас осталось 19 человек. Переночевали мы второй раз у хозяина дома деревни, где мы ночевали, когда нас вели в тыл перед Альтдорфом. Переночевав там, мы зашли в пекарню следующей деревни, где за немецкие марки купили себе хлеба, и наконец пришли в деревню в 30 км от Нюрнберга, к северу от него. Эту деревню мы тоже проходили раньше. Здесь уже временно жили бывшие пленные: французы, воевавшие на западе поляки из армии генерала Андерса, югославы и итальянцы. Все они были организованны, имели выбранных ими своих уполномоченных, жили в домах немцев и получали от американцев их солдатский паек в сухих продуктах. Были и [пайки] разового употребления в небольших пакетах, состоящие из печенья, какао, сахара, шоколада и консервов, вплоть до трех сигарет и нескольких спичек. Были и большие картонные упаковки, рассчитанные на 10–20 человек. Кроме того, созданная из бывших пленных хозчасть добывала для распределения хлеб, мясо и даже сухое виноградное вино. Придя в эту деревню, мы, 19 человек, остановились в сарае у бауэра, а затем и в комнатах его дома, прожили там месяц и получали этот же паек.

Вместо него, где-то воевавшего, осталась хозяйкой его «соломенная вдова». Мы взяли в свою комнату ее хороший радиоприемник, так как у них в войну их не отбирали, как делали у нас, и стали слушать из Сов[етского] Союза музыку и песни, напр[имер], «Раскинулось море широко» в исполнении Утесова, «Огонек» и др. Слушали и другие страны, в том числе Люксембург, где был международный центр по репатриации пленных и гражданских людей, так называемых перемещенных лиц, на свою родину. Эта радиостанция передавала на нескольких языках, в том числе и русском. Один из наших ребят временно перешел к «соломенной вдове» и забрал вскоре туда приемник. 1 Мая мы отметили в этой деревне и прошли по ее улице маленьким шествием.

Через несколько дней после нашего прихода в деревню из леса вышло несколько русских, привезенных немцами для работы у крестьян. Когда около их деревни с неделю назад началось сражение, они вместе убежали в лес и до сих пор не знали, кто там: немцы или американцы, и с опушки леса только теперь увидели едущих на машинах по автотрассе американцев. Скитались они голодные и грязные. Мы, уделив продуктов, накормили их и в соседнем дворе разместили. Среди них была молодая девушка и, отдохнувши, она стала прихорашиваться, стараясь привлечь к себе внимание ребят. Я же там немного приболел ишиасом, так как в ночь нашего освобождения пролежал в лесу на сырой земле, легко одетый. Теперь при лежании ночью у меня появлялись сильные боли в пояснице, которые проходили днем при движениях. В нашей деревне находилось десятка два американских солдат, и для них был медицинский пункт с врачом-американцем. Так как туда обращаться за помощью можно было и нам, то я пошел туда. Врач осмотрел меня, затем с еще одним больным посадил в машину скорой помощи, которая повезла нас километров за пятьдесят-шестьдесят в какой-то госпиталь, где лежали раненые немцы. Там мне сделали рентгеновский снимок, и мы через какие-нибудь два часа вернулись обратно, так как ехали со скоростью 100 км в час. Врач посмотрел снимок, прописал какое-то лекарство, и постепенно мой ишиас излечился.

Когда мы отдыхали в этой деревне, выяснилось, что собранные в Нюрнберге освобожденные нами ребята, как военнопленные, так и пригнанные на работу немцами гражданские из Украины и Белоруссии, живя по освобождении в бывшем немецком лагере до отправки на родину, узнали, что на жел[езно]дор[ожной] ветке стоит цистерна со спиртом. Любители выпить стали ходить к цистерне, черпать из нее спирт и пить. После выпивки одни слепли, другие умирали, а третьи продолжали пить. Как говорили, тогда погибло около 600 человек и многие ослепли, так как спирт оказался древесный, т.е. очень ядовитый. Другие же ребята занялись вымогательством у немцев и грабили кое-что в квартирах. После этого администрация без надобности не выпускала из лагеря.

В мае того же 1945 г. всем нам, пленным разных национальностей, находившимся вблизи Нюрнберга, американская администрация предложила собраться туда для репатриации на родину. В деревню, где мы уже прожили недели три, прибыли автомашины, мы сели в них и приехали в большие бывшие казармы немецких частей СС. Поместили нас по национальностям в разных помещениях. Кофе, обед и другие продукты получали выбранные по комнатам уполномоченные согласно составленным спискам. Находясь там, несколько человек из нашей группы, в том числе и я, вздумали поехать посмотреть городок Ноймарк, куда намеревались нас вести конвоиры раньше. Этот городок был километрах в пятидесяти к юго-востоку от Нюрнберга. Мы вышли на шоссе, ведущее к нему, находящееся недалеко от казарм, где мы находились, и, подняв руку, просили проезжающие мимо американские «студебекеры» посадить нас в него. Шофер-негр одной из машин остановился, посадил в кузов, и мы с ним доехали до этого небольшого городка. Негры, состоящие в американской армии, нам очень понравились, они в большинстве своем были веселые и приветливые, лучше, чем другие национальности этой армии.

Приехав в Ноймарк, мы увидели, что дома его центральной улицы, находящейся на этом шоссе, сильно разрушены снарядами. Очевидно, здесь немцы оказывали сильное сопротивление входящим американским танкам, и они вошли в городок, когда подавили немецкие огневые точки. Боковые улочки оказались целыми. В одной из них, на самой окраине городка, был немецкий госпиталь. Подойдя к нему, мы увидели среди раненых немцев и наших ребят. Мы разговорились с ними, и оказалось, что незадолго до прихода сюда американцев их поездом, в товарных вагонах, везли куда-то в тыл, и во время движения поезда, около Ноймарка, на него налетели американские истребители, стали сбрасывать небольшие бомбы и стрелять из пулеметов. Некоторые из ребят, как военнопленных, так и цивильных, т.е. работавших в Германии, были убиты, а раненых привезли сюда. Кое-кому из них здесь были ампутированы ноги или руки. Мы поговорили с уже выздоравливающими, попрощались с ними и ушли. В другой части городка, в небольшом бывшем лагере, были также собраны наши, освобожденные американцами, мужчины и девушки, в большинстве молодежь, работавшие у бауэров или на небольших заводиках. Американцы также кормили их хорошо, и они проводили здесь время весело и вольно. Занимались любовью, пели и т.д. А когда мы пришли в их лагерь, то увидели, что ребята сажали девушек в деревянные тачки, везли по лагерю, затем опрокидывали тачку и вываливали их.

Так как время было теплое, то ночь мы провели в сарае одного из жителей Ноймарка и уже к полудню, сев на попутную автомашину без груза (а в этом у них не принято отказывать, тем более что шоферы в большинстве были негры), за какой-нибудь час были в Нюрнберге, в казармах, где мы располагались. За несколько дней пребывания в них мы осмотрели большой нюрнбергский стадион, уцелевший от бомбежек, так как он был на окраине города, там при Гитлере устраивались торжества, физкультурные и военные парады. Осмотрели и сам город, очень сильно разрушенный бомбежками. Удивлялись тому, что предместье Нюрнберга – город Фюрт, плотно примыкающий к Нюрнбергу, остался совершенно нетронутым. Стекла, вылетевшие из окон домов от воздушной волны, поднятой невдалеке падающими бомбами, теперь были вставлены, и городок остался, как и был до войны.

По прошествии нескольких дней французов начали на автомашинах отправлять домой, итальянцев тоже, поляков армии генерала Андерса и югославов перебазировали в другие места, а нас перевезли на сборный пункт на другой окраине города. По прибытии в этот сборный пункт на восточной окраине Нюрнберга нас по составленным спискам организовали как воинскую часть, т.е. разбили по ротам, взводам и отделениям, только не имеющим оружия. Разместили в уже поставленные американские палатки, человек на двадцать каждая, выдали по матрасной и подушной наволочке, которые потом мы набили соломой. Дали и по американскому одеялу зеленого цвета и по походной кровати. Получилась из нас целая дивизия. Нашелся и командир ее, из пленных, бывший комдив Советской армии. Он даже сумел сохранить два когда-то полученных им ордена и теперь носил их на груди. Нашлись и командиры полков, батальонов, рот, взводов. Некоторые из них тоже сохранили какие-то награды. Назначили нам и командиров отделений. Установили распорядок дня, т.е. когда вставать, есть и заниматься строевой подготовкой. Была и своя кухня с американскими продуктами, вплоть до какао. Было что и покурить. В общем, было неплохо, но большинству не нравились строевые занятия и дисциплина, и от них почти каждый старался увильнуть и уйти за пределы пункта, огороженного тремя рядами простой (но не колючей, как теперь пишет в газете «Призыв» от 8 августа 1982 г. журналист В. Никонов в статье «Через 37 лет после войны» об Аладышеве, освобожденном американцами^[GG]) проволоки, которая лишь символически отделяла наш сборный пункт, и даже несмотря, что у входа в него дежурил американский солдат, ребята выходили, куда хотели, в любом месте ограды. Некоторые, соскучившиеся по женщинам за время плена, брали с собой имеющиеся у них продукты и в соседнем лесу получали от проголодавшихся молодых женщин, живших невдалеке, оплату натурой, т.е. своим женским телом, к чему их принуждал голод.

Здесь была устроена небольшая сцена со скамейками. На ней раза два за время нашего пребывания многие из наших ребят показывали свои музыкальные и литературные таланты в присутствии многочисленной публики, среди которых, кроме наших ребят, были и по несколько американских солдат. Они непосредственно и хорошо реагировали на выступления наших певцов и музыкантов и бурно аплодировали им. Во время моего пребывания там на продовольственном складе американских продуктов, предназначенных для нашего питания, возник пожар, но его даже не тушили. На пожар собралось много зрителей, т.е. наших, кое-кто из американской администрации с их женами и солдаты. Когда стали задавать вопросы, чем же мы будем питаться, сказали, что привезут из центрального склада еще.

Из центра по репатриации находившихся в плену лиц разных стран (этот центр находился в Люксембурге) к нам приехали представители Советского Союза – два или три офицера. По приезде они познакомились с нашим временным, из пленных же, начальством, получили от них списки на находящихся в их временном подчинении людей, провели с нами беседы и затем согласовали с американской администрацией и нашим временным начальством порядок и время отправки нас на родину. Закончив это, офицеры уехали обратно.

Наступил июнь 1945 г. Нас разбили по подразделениям, и мы отправились к месту посадки в поезд. Некоторые из наших ребят, по каким-либо причинам не желавшие возвращаться на родину, заблаговременно скрылись куда-то. Мы же, получив на дорогу продовольствие, взяв с собой и зеленые одеяла, тронулись в путь на ж[елезно]д[орожную] станцию, до которой было километров десять. В середине пути нас поприветствовал, желая хорошего пути, стоявший на сделанной трибуне со свитой командующий 8‑й американской армией, которая завоевала эту часть Германии. Мы, шедшие большой колонной, разбитой по подразделениям, во главе со своими временными командирами, прошли мимо него по команде «смирно», т.е. опустив руки по швам. Придя на ж[елезную] д[орогу] на окраине Нюрнберга, мы увидели ждавший нас эшелон, вагоны которого были украшены зелеными ветками, а во многих местах этих товарных вагонов были укреплены портреты Сталина, Молотова, Микояна, Кагановича и других. Мы сели в предназначенные нам вагоны, сзади прицепили пассажирский вагон, где сели сопровождавшие нас американские солдаты, и мы отправились в путь. Мост через реку этой линии был уничтожен раньше при бомбежке, поэтому американские саперы соорудили временный, из деревянных свай и креплений. Путь по нему был высоко над рекой, и ехать по мосту было страшновато, но проехали благополучно.

Проехав мост, поезд стал уносить нас в сторону тех мест, где я жил и трудился до 1941 г., когда в июне разразилась война. Вспомнилось и короткое пребывание на фронте, затем плен, работа у хозяина (перемеса^[HH]) с хозяйкой (перенайне^[II]) в Эстонии, затем Демблин в Польше, Лимбург в Германии, рудник в Лотарингии и линия Мажино во Франции, Мангайм и Швайнфурт, аэродромы у Нюрнберга и недалеко от Ландау, освобождение из плена под Нюрнбергом. Затем пребывание в нем и концерты самодеятельности в сборном пункте в этом городе. Они были действительно хорошие, так как среди пленных были профессионалы – певцы, музыканты и артисты драмтеатров, и один из них выступал с чтением монолога, в котором каждое слово начиналось с буквы «о», с владимирским акцентом, и часть монолога вспоминается мне и теперь. «Отец Онуфрий [обнаружил] в огороде огромный огурец. Он очень обрадовался, оторвал огородный овощ, откусил и очень огорчился, опробовав огурец», и т.д. вроде этого.

Надо отметить, что американские войска даже на небольшие расстояния передвигались не пешком, а автотранспортом, т.е. грузовиками – «студебекерами» и легковыми «виллисами» и «джипами». Чтобы они шли колоннами или небольшими подразделениями, мне не пришлось видеть. Форму носили защитного цвета. Гимнастерки заправляли в брюки с несколькими карманами и перепоясывались узким ремешком. Вместо сапог носили ботинки и гетры. На голове носили округлые шлемы. У военной полиции шлемы были с красной полоской по низу. В спокойное время носили пилотки. В населенные пункты входили, только подавив своими орудиями или с самолетов огневые точки противника, поэтому потери в наступающих частях были незначительны.

Довелось мне держать в руках американские журналы выпуска мая и июня 1945 г. Так как отношения между США и СССР тогда были хорошие, то статьи в них были доброжелательные. Смотрел я в них снимки встречи на Эльбе у гор. Мейсена войск США и СССР, как приветствуют друг друга, как веселятся и танцуют вместе и т.д., а в одной из статей – описание новых званий командного состава, введенных незадолго до окончания войны в Советской армии, т.е. генералы, полковники, майоры, лейтенанты и ниже, а также введенные погоны на плечах, какие были в царской армии, вместо петлиц у старшего состава [с] «кубиками», «шпалами» и «ромбами» и «треугольниками» младшего состава^[20]. Ко всему этому были приложены рисунки погон – сколько у кого каких звездочек и какие знаки отличий были на петлицах до этого. Были и юмористические журналы. Те, которые я видел, больше имели карикатур на японцев, которые в начале войны причинили американцам большие неприятности в Перл-Харборе на Гавайских островах, потопив неожиданно много военных кораблей США.

Вернусь к описанию нашей поездки в товарном вагоне из Нюрнберга, из которого мы выехали перед вечером. Через некоторое время пути к нашему составу присоединили впереди еще один паровоз, так как дорога шла круто в гору. Уже ночью, перед рассветом, от сильного толчка мы, спящие, слетели со своих мест, и поезд встал. Мы стали выскакивать из вагонов и старались узнать, в чем дело. Лишь когда рассвело, мы узнали, что дежурный по станции немец принял наш эшелон на путь, занятый товарными вагонами, и машинисты паровозов, уменьшившие перед въездом скорость, в темноте заметили вагоны слишком поздно и наскочили на них. Только благодаря тому, что у нас было два паровоза, принявших главный удар на себя и получивших небольшие повреждения, наши вагоны уцелели и мы отделались испугом и небольшими ушибами. Задний же вагон повредился, и несколько американских солдат были ранены. Немец – дежурный по станции, увидев аварию, сбежал. Дальнейший наш путь до намеченной конечной станции у гор. Хофа прошел благополучно. (Недалеко от него работала сестра Вера.)

Разгрузившись из эшелона, мы на этой станции перешли в предоставленные нам до отправки дальше бараки. От американцев получили некоторое количество продуктов, и ребята стали бродить. Так как городские немцы были голодные, то некоторые наши ребята обменивали свои продукты на «женскую ласку», к одной была даже очередь. Мать получала продукты, а дочь недалеко в кустах обслужила «лаской» несколько человек.

Дня через два нас посадили на «студебекеры», и шоферы-негры с огромной скоростью, такой, что на перевалах дороги машина приподнималась в воздух, провезли нас через поврежденный бомбежкой город Плауэн и почти совершенно невредимый Хемниц (теперь Карл-Маркс-Штадт), и за ним нас выгрузили с машин на территории, занятой Советской армией, около какой-то деревни у города Мейсена на реке Эльбе. Принять нас, репатриантов, в количестве 1000–1500 человек уполномоченных от советской администрации не было, да и от американцев были только шоферы, поэтому приехавшие с нами наши временные командиры сняли с себя руководство и, добившись от стоявшей тут воинской части небольшого количества хлеба и распределив его между нами, предоставили каждому из нас право идти, кто куда хочет. Наша группа, человек двенадцать, находившихся в 5‑й и 4‑й батареях Швайнфурта, двинулась дальше на восток, в сторону Советского Союза. Когда мы выгрузились из автомашин, то с одной стороны увидели на шоссе несколько американских, а через 100 метров от них и наших советских солдат и офицеров, на многих из наших блестели на гимнастерках ордена и медали по нескольку штук. Орденов же «Железного креста» и медалей у немцев я никогда не видел, да и у американцев их наград тоже. Должно быть, те и другие больше ценили их, поэтому награждали ими довольно редко.

Американские солдаты мало отличались от офицеров формой одежды и погонами, а тут мы увидели наших советских бойцов, перенесших трудный путь войны, бедно одетыми, с погонами на плечах, в отличие от офицеров, [которые были] в довольно хороших кителях и вместо кубиков, шпал и ромбов в петлицах носили на плечах такие же золотые погоны со звездочками, какие были раньше в царской армии у офицеров, которых после революции называли золотопогонниками. Солдаты наши постарше кроме орденов на груди имели на лице усы, которые в конце войны были в моде. Здесь после нескольких лет плена мы увидели и лошадей, впряженных в повозки с усатым возчиком, а около палатки для регулировщиц кружил на трофейном велосипеде парнишка лет 13–14 в форме солдата, очевидно, «сын полка». Увидели и женщин – регулировщиц движения. Их в начале войны не было. Мы прошли беспрепятственно своей колонной мимо этой временной границы и затем, как я писал выше, пошли своей маленькой группой, добывая в дороге продовольствие у бауэров.

Нас, возвращавшихся домой, было много на всех дорогах. Дойдя до города Мейсена на реке Эльбе, мы пересекли ее по плавучему мосту, так как сам мост был взорван. Прошли небольшую местность, где боев после 9 мая уже не было, а на домах с этого времени остались вывешенные жителями белые флаги. Вскоре мы пришли в небольшой городок, расположенный километрах в двадцати севернее Дрездена. На одной из окраин этого городка, в бывшем лагере находился большой сборный пункт для репатриации в Сов[етский] Союз. К нашему туда приходу там уже было собрано большое количество как пленных, так и угнанных немцами в Германию на работу мужчин и женщин, многие из которых по освобождении создали молодые семьи, но вскоре по нашему приходу женщин на автомашинах стали отправлять ближе к родине, и получались очень трагические сцены расставания жен с мужьями. Мы, мужчины, во время пребывания тут, как и женщины до их отправки, снабжались довольно ограниченным питанием, затем всех нас опросили и тех, кто до пленения был командиром взвода и выше в Красной армии, отобрали и отправили в сборный пункт в гор. Бауцен, который позднее мы проходили, а нам, всем остальным: и бывшим пленным, и работавшим в Германии, дали на дорогу небольшое количество продуктов, предложили самостоятельно пробираться на восток.

Мы своей группой из 12 человек отправились дальше. Добыли небольшую тележку на велосипедных колесах, положили на нее свои американские одеяла, личные вещи и добытую кухонную утварь вроде кастрюли, сковородки, мисок, ложек и в дороге стали добывать себе продовольствие. Хотя кроме нас шло немало людей, но очень голодными мы не были. В дороге ночевали где придется. То в сарае, то прямо под открытым небом, так как было тепло, укрывшись одеялами, которые утром были сверху мокрыми от росы. Добыли себе и один велосипед и по очереди ехали на нем, а вечером на нем же посылали кого-либо из нас организовать следующий ночлег. В одном месте кто-то из другой группы обнаружил мельницу, охраняемую одним советским часовым. Узнав, что там есть мука, все бросились туда за ней. Часовой сначала разрешал брать понемногу, но когда набежало много ребят и муку стали расхватывать помногу, то часовой сиреной вызвал свое подразделение, которое помогло ему сохранить то, что осталось. Трое из нас принесли килограмм тридцать, мы ее погрузили на тележку, и в дороге Павел выпекал нам на сковороде из нее лепешки. Уже дальше в дороге мы обгоняли стада немецких коров, которых наши солдаты гнали на Украину. Большинство их потеряло молоко, но у некоторых еще было, тогда я или кто-то другой их доили в кастрюлю или котелок. Шли мы, не торопясь, километров по 20–30 в день.

Так, обойдя Дрезден севернее, мы дошли до гор. Гёрлица. Он был расположен на западном берегу реки Одер. Следов войны в нем было немного, и даже ходили трамваи. Мы отдохнули в нем и затем по мосту перешли реку, за которой уже начиналась обширная территория немецкой земли, отданная новому Польскому государству теперь взамен Западной Украины при разделе Польши в 1940 г. Тут мы увидели идущую нам навстречу большую группу немцев, жителей этой местности, – стариков, женщин и детей, несущих в руках небольшое количество вещей и везущих в детских колясках новорожденных. Двое польских солдат вели их за пределы из отданной им территории в г. Гёрлиц. Пройдя километра два, мы увидели только что опустевшую деревню. Так как мы были первыми вошедшими в нее после изгнания ее жителей, то, зайдя в первый же крестьянский дом из нескольких комнат и кухни, увидели, что мебель, почти вся одежда, посуда, книги и т.д. остались в нем, так как хозяева, выселенные из него, не могли все это унести в руках. Так как нам все это было не нужно – тоже не унести, то наше внимание было обращено на продовольствие. Войдя в хорошо оборудованную кухню с железной плитой, в духовке которой стояло еще теплое кушанье – первое и второе, которое нам пригодилось, в кухонном столике мы нашли несколько килограмм муки, какао и сахар, а на висящей полочке – банки с нем[ецкими] надписями: кофе, крупы, макароны, соль и т.д. Все это мы взяли с собой. Да в комнате я нашел альбом с отличной коллекцией бумажных денежных знаков, как немецких, так и наших – царских, деникинских даже и советских денег, выпущенных до 1919 г. Этот альбом я долго потом нес, но затем вынужден был бросить. Скота, как в этом доме, так и в других, уже не было. Скот, очевидно, отправили в Сов[етский] Союз или отдали полякам. Вслед за нами в деревню пришли и другие группы наших ребят и запаслись продуктами в других домах. Переночевав в этом доме, утром мы отправились дальше. Тут уже видны были следы войны, сражений, еще недавно происходивших здесь. Выйдя из деревни, мы увидели огороженное проволокой поле с табличками «Осторожно: мины», а где они были убраны, то виднелись надписи «Мин нет». Кое-где здесь, да и дальше еще стояли подбитые танки, как немецкие, так и наши. Встречались нам передвигавшиеся наши части: и пехотные, и моторизованные с огромными орудиями, и даже кубанские казаки на лошадях. Видели офицеров, едущих в экипажах, и идущих солдат, одетых в польскую форму. Поговорив с одним из них, мы узнали, что он русский из Тамбовщины. Все это мы увидели при прохождении отданной полякам, да и чисто их территории.

Следующим после Гёрлица на нашем пути большим городом был Бауцен, почти совсем уцелевший. В нем был собран в бывших немецких казармах наш комсостав, воевавший против немцев и попавший к ним в плен. Тут решали, кому следует, их участь. Затем мы добрались потихоньку и до города Бунцлау. При входе в него мы увидели, что около кладбища останавливаются машины с нашими советскими офицерами и они идут туда. Пошли на кладбище и мы. На нем стоял памятник с крестом и надписью: «Здесь похоронено сердце Кутузова». Оказывается, что при изгнании русскими французов из России, в 1813 г. в Бунцлау он скончался. Кутузова здесь бальзамировали, внутренние органы тут похоронили, а его тело отправили в Россию. В Бунцлау сохранился и музей с некоторыми его реликвиями, и мы их осмотрели. Городок этот тоже оказался почти цел.

Дальше мы пошли на Лигниц и наконец достигли его, пройдя пешком от места высадки с американских грузовиков у гор. Хемница километров триста – триста пятьдесят. Лигниц, как и вся эта местность, отданная полякам, был еще не заселен ими и поэтому совершенно пуст, так как живших в нем немцев изгнали. Он был мало поврежден. Город был довольно большой, с хорошими домами. Мы заняли в одном из домов понравившуюся нам квартиру на 2‑м этаже, с полной обстановкой, с пианино (на котором я тут же стал бренчать), разной посудой и статуэтками, картинами и т.д., и пробыли в ней несколько дней. Квартиры в пустующих домах почти все были с пианино, и я от нечего делать ходил в них и играл на имеющихся там пианино. Но продовольствие у нас подходило к концу, и мне пришлось променять на продукты имеющееся у меня зеленое американское одеяло вестовому одного из офицеров стоявшей здесь в городе воинской части. Да и мои товарищи тоже кому-то обменяли. Из этих одеял офицеры делали кителя и брюки, как сказал мне вестовой. Кроме воинской части в городе был госпиталь, где лечили солдат, заразившихся венерическими болезнями от немок.

Между тем в Лигнице скопилось много идущих на родину наших ребят, поэтому советская военная администрация решила всех нас собрать в бывшие немецкие казармы на краю города и составить из нас маршевые полки. То есть распределить по отделениям, взводам, ротам, батальонам. Командование над нами приняли кадровые младшие командиры и офицеры Советской армии. Чтобы мы не бродили зря по городу, с нами стали заниматься строевыми занятиями и т.д. Жить мы стали в этих казармах по распорядку воинской части. Уполномоченный из органов расспросил нас, как и где мы были в плену. Кормили нас обычным воинским рационом. Пробыв тут с неделю, мы колонной отправились на восток. Переходы были по 30–40 км в день. Шли строем и в дороге пели обычные солдатские песни, о которых один встретившийся нам солдат сказал: «Сейчас поете так, а когда вас приведут в Россию, то запоете по-другому». Навстречу нам часто попадались колонны пленных немцев. Ночевали на месте ночлега предыдущей колонны. На этом месте ими были сделаны шалаши из веток, которые протекали в дождь. Тут вечером нам иногда показывали кино. Помню картину «Как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем»; выступали иногда на месте наших ночевок и какие-то артисты, один из них нам, помню, читал о журавле, который по очереди увязал в болоте то хвостом, то клювом. По приходе на место ночевок выделялись из нас дежурные для охраны места отдыха нашей колонны. Им давали автоматы с патронами, и дежурные охраняли ночевавших, так как были случаи нападения бандеровцев – украинских националистов и других партизанских группировок. Утром мы отправлялись дальше, а на место нашей ночевки вечером прибывала следующая колонна. Питание было довольно скудное. Нам выдавали вместо хлеба сухари, а походные кухни обычно варили густую болтушку из муки, заправленную жареным луком, и лишь иногда с мясом.

Из Лигница мы, миновав (пройдя севернее его) город Бреславль, или, как теперь называют, Вроцлав, дошли до последнего бывшего немецкого города Оппельна, теперь Ополье. Эти места уже начали заселять вместо немцев поляки. Прошли еще городок со странным названием Гутен таг, по-польски Добры дзень, а по-русски Добрый день, и затем вышли в предвоенную Польшу. Население теперь было польское. С продуктами у них было довольно хорошо, но с промтоварами, и особенно со школьными пособиями, было плохо. Наши ребята, которые в брошенных немцами домах запаслись тетрадями, карандашами, ножницами и прочей мелочью, с выгодой обменивали это на хлеб и другие продукты. А не имеющие этого добавляли себе питание, выкапывая картошку в поле. Так мы прошли в Польше Ченстохов, где в монастыре (мимо которого мы проходили) хранится польская святыня икона Божией Матери, 600‑летие которой отмечали на этих днях. Затем мы прошли Сандомир, Холм, Замостье и вышли к советской границе у Владимира-Волынского, прошли по его главной улице и через день или два пути дошли до гор. Ковеля и там, недалеко от него, в сосновом лесу остановились на отдых, пройдя путь самостоятельно от города Хемница до Лигница – примерно 350 км, и от гор. Лигница до Ковеля маршевой колонной, еще 700–750 км, что составило 1000 или 1100 км полуторамесячного перехода.

Так закончилось мое четырехлетнее невольное путешествие на запад. Теперь мой путь по окончании войны шел не домой, а на восток – в далекую Сибирь <…>^[JJ].

 

Николай Ундольский

31 августа 1982 г.

 

P.S. У Ковеля пробыли дней 15–20, спали в шалашах из сосновых веток. Утром нас поднимали на зарядку, питание было такое же, как в походе. Днем бродили по окрестностям. Собирали в лесу чернику, гонобобель и малину, так как был август 1945 г., и т.д. Отсюда, не зная, где Полина, я впервые написал в Москву Зине^[21], с тем чтобы Зина сообщила обо мне Полине, что я остался жив. Затем из Ковеля мы товарным эшелоном отправились дальше на восток. На дорогу дали хлеба и консервов. Начальство ехало в пассажирском вагоне, везя из Германии «трофеи», т.е. где что плохо лежало. Но у них кое-что отбирали в пути контролеры. Из Ковеля, через Киев, Полтаву и Лозовую дня через три-четыре привезли нас в Донбасс на шахту № 32‑бис Снежнянского района и там нас сдали администрации этой шахты. Пройдя врачебный контроль и рентген, тех, кто поздоровее, направили в шахту добывать уголь, а кто послабее, в том числе и меня, оставили работать на ее поверхности – грузить из бункеров жел[езно]дорожные вагоны, куда он сыпался сверху из емкости сам, надо было только подгонять вагоны и ручкой открывать люк. На шахте находились и семьи немцев, живших в Венгрии, они помещались в лагере. Мужчины работали в шахте, а женщины – на отвалах угля (одну молодую засыпало насмерть обвалившимся отвалом) или отбирали породу на двигающейся ленте. На всех этих немцев был один гроб. Когда кто-нибудь из них умирал, то после похорон гроб возвращали на склад, а покойника клали в могилу без гроба.

Мы жили в одноэтажном бараке, паек получали обычный, нам дали спецодежду, но на поверхности без теплой было холодно, а такой у нас не было. Была и столовая. Вскоре после нашего приезда на шахту нас по очереди стали вызывать к спецследователю, который допрашивал каждого из нас: как попал в плен и где был, часа по три-четыре. Все это записывал и на каждой странице давал расписаться. Обо мне дал заключение, что я был у немцев в «рабочем батальоне». На шахте наступила осень, зима, за это время я переписывался с Полиной и Зиной, трудился на поверхности шахты и один раз перегонял в шахте, на глубине 380 метров, вагонетки. Но в феврале 1946 г. меня и еще с десяток как «подозрительных лиц» отправили на ст. Чистяково, где было еще собрано человек двести таких же, и посадили в вагоны для отправки в Кемерово. Перед этим отобрали одежду, дали другую, взяли у меня письма, изъяли ножи, бритвы, ложки, как у опасных преступников. Затем еще и часы. Посадили в вагоны, причем мне досталось место на полу у двери, около лотка, в который мочились в дороге, и часть подтекала под меня. На остановках для дачи еды и воды наша охрана открывала двери вагонов и, подав все это, запирала. Внутри в вагонах были железные печки. По ночам на остановках охрана простукивала стены вагонов и даже пол, чтобы кто-нибудь не сбежал. С нами везли к уже сосланным в Новосибирскую область еще в войну калмыкам несколько вагонов их сородичей, привезенных из Германии. По прибытии в Кемерово в марте под конвоем провели в фильтровочный лагерь (на правом берегу) и после проверки стали направлять на работу. Кого на шахты, а меня и еще нескольких – человек двадцать – направили в Уньгинский совхоз и село Панфилово Крапивинского р[айо]на на строительство электроподстанции. Там был я вроде кладовщика. В декабре 1946 г. нас перевели в ГРЭС гор. Кемерово на работу по разгрузке угля. Нам сказали, что в Кемерово мы будем в ссылке шесть лет, т.е. до 1953 г. <…>

 

1 сентября 1982 г.

Н. Ундольский

 

ГАВО. Ф. Р‑887. Оп. 1. Д. 1. Л. 90–110 об. Автограф. Чернила.

Вступительная статья, подготовка текста к публикации
и комментарии Н.Е. АЛЕКСЕЕВОЙ.

 

---

[A] Окончание. Начало см.: № 1. С. 97–123.

[B] Так в тексте. Фраза не закончена.

[C] Regen (нем.).

[D] Burg (нем.) – крепость.

[E] Zelt (нем.) – палатка.

[F] Schneider (нем.).

[G] Schuhmacher (нем.).

[H] Wasser holen (нем.).

[I] Erbsensuppe (нем.).

[J] Salzkartoffeln (нем.).

[K] Viele vitamin (нем.).

[L] Gärtner (нем.).

[M] От немецкого «putzen» – чистить.

[N] Kantine (нем.).

[O] Gasthaus (нем.).

[P] Nichts mehr, Krieg (нем.) – Больше нет, война (досл.).

[Q] От названия реки Драва – правого притока Дуная.

[R] Stube (нем.) – комната.

[S] Antreten (нем.).

[T] Schweinfurter Zeitung (нем.).

[U] Kämpfe bis zum letzten Messer (нем.).

[V] Raus mach (нем.).

[W] Канонир – по-русски пушкарь, канона – пушка или орудие, канонада – оруд[ийная] стрельба (прим. авт.).

[X] Vogel (нем.) – птица.

[Y] Сигары и сигареты немцы покупали там только в ограниченном количестве, и то по карточке – 6 шт. в день (прим. авт.).

[Z] Kuchen (нем.) – традиционный немецкий пирог.

[AA] Искаженное немецкое «Bäckerei» – пекарня.

[BB] Искаженное немецкое «Bäcker» – пекарь.

[CC] От немецкого «helferinnen» – помощники.

[DD] Так в документе.

[EE] Как в Польше, так и в Германии у нас в одежде и в волосах не было никаких паразитов. Нас везде примерно каждые 10 дней водили мыться, волосы смачивали специальными составами, а наша одежда во время мытья находилась в камерах с высокой t° или в газовых (прим. авт.).

[FF] Volkssturm (нем.).

[GG] См. прим. 19.

[HH] Peremees (эст.).

[II] Perenaine (эст.).

[JJ] Опущен фрагмент, в котором автор говорит о том, что описать свой дальнейший путь не в состоянии из-за усталости глаз, и добавляет, что сведения об этом имеются в его переписке с родными.

 

[13] Регулярные массовые бомбардировки Нюрнберга как крупного центра военной промышленности (в годы Второй мировой войны здесь было произведено свыше 40% всех танков «Пантера») начались в ночь с 25 на 26 февраля 1943 г. Историческая часть города была практически полностью разрушена в результате налета англо-американской авиации 2 января 1945 г.

[14] Историческая область в Центральной Европе, разделенная между Сербией, Румынией и Венгрией.

[15] Рыбальченко (урожд. Ундольская) Наталия Павловна – сестра Н.П. Ундольского. В 1921 г. вместе с мужем, Рыбальченко Павлом Ивановичем, командиром Форосской пограничной заставы, покинула Россию. В 1955 г. семьи Рыбальченко и их дочери Наталии Павловны, в замужестве Лукомской, вернулись в СССР.

[16] Ундольская Вера Павловна – сестра Н.П. Ундольского.

[17] Шагина (в замужестве Песина) Людмила Григорьевна – племянница Н.П. Ундольского.

[18] Шагина (урожд. Ундольская) Мария Павловна – сестра Н.П. Ундольского.

[19] Среди страниц воспоминаний Н.П. Ундольский вложил вырезки из газеты «Призыв» (орган Владимирского обкома КПСС и областного Совета народных депутатов) от 8 августа 1982 г. и 16 февраля 1983 г. с очерками В. Никонова «Через 37 лет после войны», в которых рассказывается о бывшем остарбайтере Г.И. Аладышеве. Но, вероятно, не со всеми фактами Ундольский был согласен.

[20] Указами Президиума Верховного совета СССР от 6 января 1943 г. «О введении новых знаков различия для личного состава Красной армии» и 9 октября 1943 г. «Об установлении дополнительных воинских званий для высшего командного состава Красной армии» были введены погоны, а также установлены дополнительные воинские звания для высшего командного состава.

[21] Коваль (урожд. Ундольская) Зинаида Павловна – старшая сестра Н.П. Ундольского, проживавшая в Москве.