Война – 1941 год^[A]

В феврале была первая персональная выставка Ан. Аф. Арапова^[B], она имела большой успех и материальный тоже, но нам не удалось воспользоваться ни тем ни другим: банки тянули, деньги не переводили, а к этому времени, как сделали перевод, развернулись эти ужасные военные события.

Хотя мы и рано закончили все по театру, но что-то еще задерживались и в деревню нам удалось выехать только 16 июня в среду. Грузовик, нагруженный мебелью, продуктами, громадными бутылями керосина, нашими друзьями Тюбкой и Кусявочкой и другими человеческими существами, весело с надеждой на хорошее лето отправился рано утром по Волоколамскому шоссе на Истру, а там по проселку до деревни Котерево к очень хорошей вдове, у которой мы сняли дом со всеми удобствами: отдельной террасой, русской печью, сиренью под окнами и свежей водой в собственном колодце. Я, утомленная сборами, покупками, закупками на целое лето, решила немного передохнуть и в понедельник поехать в Москву за деньгами, так как все израсходовано на запасы масла, муки, сахара – и денег в кармане у меня осталось только двести рублей, и все большие капиталы сберегались в сберкассе.

Через три дня, в субботу, в шесть утра, раздался голос Молотова: «Граждане! Германия вероломно напала на Советский Союз»^[1] и так далее. Мы потрясенные, ошеломленные этим известием не отдавали себе отчета в грядущих несчастиях, но я мгновенно побежала на поезд и поспешила к сберкассе на Никитской, но там уже висели большой замок и маленькая записка: «Сберкасса закрыта до особого распоряжения на неопределенный срок»^[2]. Вокруг этой двери была туча людей с хмурыми лицами и разбитыми надеждами, и эта туча все росла и росла, не разливаясь по улице, а сгущаясь у дверей сберкассы с громкими воплями, криками-слезами, милиции не было, и кричать могли сколько угодно безнаказанно. Я схватилась тоже за голову, потому что двести рублей на молоко и на картофель и 700 руб. милой Поле за дачу не могли растянуться и покрыть наш бюджет.

Военные действия развертывались и разгорались, и пожар тушили уже у Смоленска, куда враг прорвался, обойдя Брест, но наши беззаветные сумели остановить, и рассчитанный блицкриг захлебнулся настолько, что нам удалось сорганизовать оборону и защиту рубежей.

Все было сделано, но немцы на первое время оказались сильней, и мы каждый вечер смотрели с душевной болью на небо и на запад, откуда с точностью часового механизма, по расписанию, появлялись серебристые птицы и несли свой разрушительный груз – зажигалки-бомбы, и пожары виднелись повсюду, издалека видно было зарево пожара – все горело, и не только вдали, но и направо-налево, одним словом, огнем был охвачен весь горизонт, и он ярко освещал темноту ночи и погасал только при свете дня, и тогда превращался в густой и тяжелый дым. Мы стояли, наблюдали, беспомощные, но готовые броситься туда, где бы угрожала опасность, и мы откликнулись на первые призывы колхоза.

Мобилизация прошла быстро и успешно, но на селе не осталось почти ни одного мужчины, способного к большому труду по уборке урожая, и все работы откладывались до последней минуты, рассчитывая на помощь «авоськи и небоськи», и потому инвентаря для сбора сена и урожая почти не было: ни граблей, ни целых колес, ни вожжей, одним словом, ничего, что быстро разрешает окончить уборку и толково переходить к другим работам.

Ан. Аф. по собственной инициативе пошел в общественный сарай и увидал там только свалку – разруху и обломки, собрав кое-что, он стал чинить – делать грабли, косовища, вставлять косы, вить веревки, приделывать зубья, если приносили добровольно доброхоты. Дело у него быстро пошло – он с утра и до ночи стругал, колотил-приколачивал, но колхозники собирались на работу только к полудню, и солнце иногда переваливало, а они еще управлялись со своими делами.

Мы трое – я, моя сестра и подросток Валерия, ее дочь, включились в уборку. Потом мне пришла благая мысль пригласить сотрудницу из Третьяковской галереи, которая не эвакуировалась вместе с картинами^[3], и она привела еще кое-кого; удалось быстро, до дождей убрать сено, а потом приняться и за пшеницу и рожь.

Косы и грабли Ан. Аф. подновил и начинил в таком количестве, что их хватало на целые бригады, и мы пошли жать. Серпы нашлись в запасе почти в каждом доме, но жать было очень тяжело – руки болели, колосья кололи нежную кожу, и к вечеру в них показывалась кровь и они распухали, расхватанные частой горстью и тяжелой пшеницей, которую надо было, сгибаясь, класть осторожно в снопы, их перевязывать и перетаскивать к копнам и ставить аккуратно. Ноги также были исколоты острой стерней, так что мы возбуждали не только удивление, но и сочувствие в колхозниках; они были довольны, что дачники работают, «помогают, не брезгуют крестьянским трудом».

Помучились мы изрядно, но отступать было стыдно, и терпели уже до конца. Но неожиданно перед нами встала другая обязанность – по охране собранного урожая, к тому времени обнаружились инстинкты запасливых мышей и каждый старался тащить в свою норку от общего запаса. Воровство, уже неприкрытое по ночам, пошло быстро в гору – и на общем колхозном собрании просили нас взять на себя охрану. Толстуха Анна Архиповна, председатель сельсовета, отвечала строго за урожай перед вышестоящими, и нам пришлось согласиться и нести ночные дежурства, ходить от сарая к сараю, от склада к складу. Наша охрана, строго говоря, была чисто «платонической», у нас не было никакого оружия, кроме голосовых связок, и то только в том случае, если ловкий и догадливый вор не успел бы сжать горло внезапно и сзади.

Я, Валерия с подругами зорко смотрели, так как иногда нас было много и голоса все молодые, сильные, то нам не казалось страшно, хотя опасность и была. Но мы весело смотрели за закромами и за пролетающими самолетами и ожидали воздушного боя и унывали, когда он оттягивался, и немцы каждый вечер ползли по небесам в известном направлении на Москву, как будто без опасения встретить наших героев, как будто на параде у себя в Берлине. Горькие чувства мы тогда переживали, и они еще горше становились при чтении газет и радио, сердца обливались кровью от наших потерь сел, городов и людей.

Но воздушный бой нам вскоре пришлось посмотреть: немецкий самолет потерял управление около села Петровского, километров пятнадцать от нас, и вынужден был снизиться для ремонта. Наши знали, что немецкий самолет истекает последним бензином, но где он, обнаружить не удавалось. Одна колхозница пошла в лес по грибы и вдруг увидала немцев, они возились вокруг самолета, ее задержали, но не заметили, что за ней шла другая тетя, и та быстро побежала в сельсовет с известием и указала, где они засели, но они к этому времени успели подняться в воздух и долетели до нас, но за ними уже гнались наши славные «ястребки».

Шесть самолетов окружили врага и, наверно, по воздушному коду предложили сдаться, но немцы упорно отстреливались, но наши тоже не молчали, и вдруг показался под крылом самолета огонь, потом в другом месте – наши «ястребы» били без пощады, и самолет загорелся и стал клонить свою голову к земле, как раненая, подбитая птица вниз головой, и рухнул в километрах трех от нас. За этим боем все следили с затаенным дыханием, хотя никто не сомневался, что победа будет на нашей стороне, и когда враг был на земле, наши шесть самолетов сделали круг победы и раз шесть пролетели кругом побежденного врага – это было очень эффектно и внушительно.

Все побежали к месту аварии бегом, начальство на машинах-велосипедах, и как раз подоспели вовремя, потому что более быстрые и близкие уже обыскивали карманы разбитых летчиков и прятали «трофеи» по своим. Но наше начальство нашлось и не позволило издеваться над побежденным неприятелем и отобрали все немедленно: и часы, и бумажники, и папиросы. Сапоги чищенные – офицерские тоже успели отнять у одного ловкого парня, он не смог убежать, они оказались ему сильно не по ноге, и он охотно снял их под веским доводом тяжелого кулака, и всем другим любопытствующим достались только обломки от самолета, а другие более материальные и ценные части начальство увезло на доследование.

Я приобрела тоже «трофей» – два кольца с маркой внутри Germany № 33301. Летчики были молодые, красивые, полные сил и здоровья, один из них по документам барон.

Нам не только приходилось видеть гибель вражеских самолетов, но и своих. Однажды мы стояли на крыльце, вдруг с шумом, чуть не задевая крышу, пронесся самолет и резко, оглушительно проревев, стал падать все ниже и ниже, и упал он на Баевом болоте, недалеко от нас. Вся деревня бросилась туда, и мы тоже, и первое, что мы увидали – это след от падения: срезанные точно пилой деревья почти под корень, и среди овсяного поля лежало крыло, а другое, разбитое, валялось по пути поодаль, и в сидении самолета находился юноша лет двадцати, привязанный ремнем к сиденью, и одна нога в портянке, а другая была в сапоге. Лицо бледное и довольно приятное не выражало ничего, кроме удивления, брови были опалены, пальцы рук сломаны, на лбу рана, гимнастерка расстегнута и виднелась грудь, тоже поврежденная, судя по крови.

Нас удивила эта легкокрылая птица своим дешевым опереньем, все было сделано из покрашенной коричнево-серой фанеры, которую самолет растерял при падении; насколько испорчен был мотор, нам не удалось понять.

Вынули документы, летчик имел три года стажа. Как он погиб, что за причина аварии, мы не узнали, но говорили кумушки всезнающие, будто бы его подстрелили «по ошибке». Жалость и слезы он вызывал неподдельные своей молодостью и каким-то светлым состоянием лица, как будто он встретил смерть «по-дружески», а не в агонии падения и ужаса.

Теперь на этом месте Баевого болота построен большой военный городок и высокие дома в три-четыре этажа для военных, и процветает там и торговля, и прочие культурные мероприятия.

Вскоре вся Истра и окрестности заболели «шпиономанией», и первой жертвой был Ан. Аф., сидевший на большаке с мольбертом и палитрой, увлеченный пейзажем, не заметил сзади подошедшего пастуха с большим кнутом и ясно выраженным патриотизмом на своих веснушках, которым еще не исполнилось и четырнадцати лет. «А что ты тут делаешь? Карты снимаешь? А? Шпион?!» – Ан. Аф. увидал угрожающий кнут, которым тот владел довольно профессионально, и ответил на все вопросы отрицательно и положительно, сказав, кто он и откуда. Но пастух определенно имел в виду большую премию и потребовал, чтоб «шпион» отправился с ним в сельсовет в Трусово. Трусово было на большаке и можно сказать по дороге, и они пошли. Пастух, как и полагается пастуху, шел сзади «пасомого» и по мере того, как они подвигались, толпа из мальчишек, незанятых по хозяйству старух наваливалась как снежный ком, и речи уже не столь мирные и угрозы не столь мягкие стали раздаваться в ушах перепуганного «шпиона», а он знал, что значит «глас народа»: в один момент ловко пущенный камень или кулак недоношенного «патриота» мог уложить на месте или свалить, а там зверский инстинкт толпы, всегда готовой к разрушению и истреблению, закончил бы дело смерти в одно мгновение.

Ан. Аф. со своим ящиком и мольбертом шел и молчал, наконец и сельсовет и там сидит наша толстуха Анна Архиповна, которая как мать-командирша быстро разогнала толпу и посоветовала Ан. Аф. в это опасное время прекратить живопись на воздухе и, кроме того, взять удостоверение от МОССХа^[4], что Ан. Аф. и сделал. И теперь он стал чаще сидеть на застекленной террасе и писать свои дивные полевые цветы и букеты. Но после этого сама Анна Архиповна заболела военным психозом и крайним честолюбием и мечтала о свидании чуть ли не с самим Сталиным в Кремле на почве героики. И вот в один день мы слышим страшный вой – громкие грозные голоса, и толпа ведет связанного, руки назад, высокого человека с большим орлиным носом, безусловно лишенным национальной курносости и к тому же черного, как негр, одет он в полувоенный китель и по-русски говорит заплетаясь, многие слова не выговаривает, вообще артикуляция подозрительная, как впоследствии оказалось, это произошло от того, что перво-наперво ему выбили искусственные зубы, руки уже закрутили, и они покрылись «шпионской» кровью, и лицо также, из ушей кровь капала на шею, как будто сожалея, что льется, и только из одного уха. Каждый, кто только к нему мог продраться, тоже с опасностью потерять ребро, считал патриотическим долгом ударить кулаком или более веским предметом, главным образом по ребрам. Во главе шла Анна Архиповна – великолепный тип откормленного йоркшира, с толстой неповоротливой шеей. Она торжествующе взглянула на нас и как будто указала на грудь, на то место, где вешают медали и ордена.

Я покачала головой, она неприветливо отвернулась, «шпион», «немецкий шпион» продолжал взывать к милосердию, и можно было еще разобрать слова, что он живет в селе Троицком и что он на пенсии и бывший контуженный летчик. Эти сведения, наоборот, подогревали толпу, особенно молодую поросль: «Слышали, ребята? Сознается – летчик, говорит».

Но наконец и Ан[на] Арх[иповна] догадалась, что если довести до сельсовета, то, пожалуй, ничего живого не останется от «шпиона» для Москвы и не придется ей прибулавить орден на приготовленное место в военной гимнастерке, которую она уже специально носила.

«Шпиона» скрыли в одной избе, послали нарочного в Истру, и тот, приехав на машине, повез шпиона, не жалея лимитированного бензина, прямо в Москву, если не к самому Сталину, то, во всяком случае, в штаб.

Через несколько дней мы встретили Анну Архиповну, без ордена и без улыбки – «шпион» оказался летчиком-пенсионером, как он и неясно говорил сквозь свою выбитую челюсть. Анне Архиповне пришлось скоро сдать свою должность, выехать уже на настоящую деятельность и потерять свой вес по крайней мере вдвое, и это случилось в то время, когда наши вой­ска отступали и нуждались в прикрытии тыла плотным щитом.

Я часто навещала Москву в надежде выудить из запертой сберкассы некую толику денег на прожитие и другие расходы, на оплату молока и картофеля, но деньги были за семью замками и выдавались на книжку независимо от суммы только двести рублей в месяц, а так как у нас неосмотрительно была только одна, то мы и ограничивались этим лимитом.

Но лето прожили неплохо, часто ходили в НИЛ – не река, строительный кооператив (наука, искусство, литература), где мы всегда чудесно отдыхали в семье Румянцевых – Павла Ивановича^[5] и Зинаиды Леонидовны. Ан. Аф. ставил вместе с Румянцевым оперу «Станционный смотритель», музыка Крюкова, в театре Станиславского. Это был подлинно Пушкинский спектакль по своему ароматному дыханию эпохи «поэзии и игры». Как прекрасна и трогательна была Дуняша, и сам смотритель, жалкий и бедный, и любящий отец, все было чудесно в ритме русского пейзажа, весны, расцветающей и чуть-чуть сыроватой, слабая нежная зелень, березы у домика смотрителя, а потом Мойка, пышные хоромы, красавица Дуня – чудесный спектакль, и поговаривали, что он возбудил горькую зависть в самом Немировиче^[6], и он старался его не только унизить, но и снять, во всяком случае, он не держался на сцене столько, сколько заслуживал своими успехами.

Румянцевы, прекрасная дружная пара, построили свою дачу, П[авел] Ив[анович], хороший и заботливый хозяин, развел сад с яблонями, но они еще были слишком молоды и давали только листья, но клубника была превосходна, и хозяева были радушны и гостеприимны. Они же нам дали щенка от своей любимой собачки, которого мы назвали Тюбик, он неизменно сопровождал Ан. Аф. на этюды, где подолгу обегал леса и просторы, еще дольше вылаивал птицу или белку из норы и потом свежий как ни в чем не бывало ложился у ног Ан. Аф.

Мы хотели на всю зиму остаться в Котереве и, чтоб не жить у чужих, решили купить домик, он заново был выстроен и очень нам подходил, и продавали его за семь тысяч рублей. Мы сторговались, и я поехала в Москву. Возвращаясь обратно, в вагоне со мной рядом сел капитан, и мы случайно с ним дружелюбно разговорились, и в разговоре выяснилось, что ему знакомо имя Арапова. Я осветила наше положение и рассказала о нашем намерении провести зиму в Истре. Он медленно и задумчиво перевел на меня свои глаза и тихо сказал: известно ли мне, что немцы уже в Волоколамске^[7]?

Я посмотрела на него и думала, что он просто пугает меня, – нет, отвечаю, неизвестно. «Пройдемте в тамбур». Там он объяснил мне настоящее положение дел на фронте, с которым сводки не совпадали, были так далеки от истины, как от Берлина. Немцы уже подходили к Москве в других направлениях, и хотя оборона Москвы была намечена до последней капли крови храбрых панфиловцев^[8], но неизвестно, что их сдержит на Волоколамском рубеже. Я не могла прийти в себя от ужаса изумления быть отрезанными от Москвы, быть в руках врага и пережить все ужасы войны, уже ходили слухи, что немцы забирают с собой население и гонят его вперед – на свою территорию, и там должны работать на фронт.

Три километра, отделявшие станцию Истра от Котерева, я пробежала, наверно, как спринтер на приз, успела рассказать Ан. Аф. и быстро побежала к Румянцевым, которые тоже хотели на зиму остаться, ничем особенно не рискуя, у них своя дача.

Мы быстро стали собираться, и на другой день все было готово, но лошадей уже не было отвезти нас на станцию Иерусалимская, потому что только там принимали багаж. Слухи уже проникли и в деревню, она стала тревожиться, и я своей Поле Егоровне посоветовала сейчас же собрать детей, картофель, взять свою корову и гнать ее в лес, там обосноваться, пока наши не отобьют врага. Бедняга не вняла моему совету и потеряла все еще до появления врага, наши самолеты зажгли ее крышу как самую лучшую, чтоб не поселился немец, и дом сгорел дотла, девочку ее шестнадцати лет определили в народные мстители, и она погибла через неделю и с ней почти все молодое поколение – и не осталось у бедной вдовы никакого утешения, только обуза – мальчишка Петька трех лет.

В конце концов лошадей дали, принимая во внимание наши заслуги перед колхозом, и даже сама Анна Архиповна обещала орден «похлопотать». Своевременно и дельно оказывали [мы] помощь на селе, не говоря о снижении паники и укрощении вредителей, которые при пролете немецких самолетов зажигали огонь, курили папиросы – мне было внушено, чтоб подобных лиц задерживать и выявлять, ни то ни другое я не могла сделать – все совершалось во тьме и никто не желал себя пока обнаружить. Подозревали многих, это подтвердилось уже тем обстоятельством, что они потом ушли с немцами, хотя через некоторое время и вернулись, но их жизнь все равно была закончена: они учитывались как враги, как пятая колонна. Ушел один бывший матрос с женой, что его смутило? Но он погиб! Наверно, сбила жена – она из «гулящих» и ее прельстили немецкие матрасы, казались издалека мягче.

Мы приехали на станцию, и составитель поездов сказал по секрету (за небольшую толику табаку), что он составляет последний поезд, но нам даст возможность уехать, билеты уже не продаются. Мы это знали и видели, что весь скот из Котерево и Буньково собрали и угоняли к Москве, это было последнее зрелище: мычанье скота, испуг населения. Мы сели на поезд и прибыли в Москву, я не помню, как мы добрались до Гранатного, но только не в экипаже, а нагрузили тележку и по Сущевскому валу, по Брестской улице мы прибыли к себе, и это было 16 октября.

Этот день должен войти в анналы истории не как «день победы», а под другим лозунгом.

Бегали все и все тарахтело, все было сбито со своих позиций, и никто не знал, что ему делать, но все-таки все старались запастись продуктами, и в магазинах, открытых по этому случаю, было невпроворот, хотя купить было и мало чего, но основное: соль, макароны, чай, мыло, еще можно было ухватить.

У нас не было денег, и мы только смотрели, как люди таскали сумки. Ждали выступление Пронина^[9], он был главой Моссовета, но не дождались, и это только усугубило мрачное настроение москвичей и неудовольствие, как будто они уже покинуты на «горе побежденным». Но никто не допускал и мысли, что Москву оставят без защиты и боя.

Мы жили у себя в новой, хорошо отремонтированной квартире. После выезда Мичуриных, которым отдали в обмен нашу чудесную квартиру на Малой Конюшенной (или ул. Желябова, она же)^[C] и в придачу мебель красного дерева, еще пришлось прибавить и пять тысяч рублей, непредвиденных и скорей «выжатых» из нас, вообще эта квартира нас разорила совершенно и стоила нам в итоге не менее пятидесяти тысяч.

Мы замаскировали темными занавесями окна и балкон, поставили псише к стенке и загородили его большой дубовой доской, но не успели уложить в ящики фарфор, и он весь погиб при взрыве.

Зажигалки, которыми так пугали немцы и возлагали большие разрушительные надежды, оказались не так страшны, они бросали на наш дом, и очень быстро мы их потушили; ловкие мужчины стояли на крышах, а мы, женщины, – во дворе. Я помню, пролетали эти белые огненные листочки, мы их прижимали чуть ли не ногой, и они гасли; в городе, даже таком деревянном, как Москва, они не причинили большого вреда, но жизнь многих немецких летчиков они унесли. Наши давали отпор и существенный – если не могли прострелить, то, как знаменитый Талалихин^[10] и Гастелло^[11], таранили, правда, таран – это больше из чувства аффекта, чем разума, ибо погибал и самолет, и летчик, не только вражеский.

Мы все время проводили довольно спокойно у себя наверху, хотя взрывы были на Патриарших прудах и недалеко на Никитской, но мы сидели беспечно и за последнее время даже не спускались на первый этаж, что было тоже очень опасно в случае падения бомбы, все бы были погребены под тяжестью перекрытий. Но мы сидели наверху, и я часто во время воздушного боя выходила на балкон: любовалась заревом прожекторов и вспышками, и часто можно [было] видеть, как враг уходил невредимый, принося вред только нам.

Вечером 23 октября в 7 часов вечера мы сидели у себя в кухне-столовой и пили кофе, я к этому времени нажарила котлет, где и какой счастливый случай нам [дал] мясо, я уже не помню. Но вдруг мы услыхали шум моторов и яростный взвизг, треск пулеметов, и я громко закричала Ан. Аф.: «Беги, это бомба для нас». Почему у меня было предчувствие, что она нас не минует, я не знаю, но он быстро оделся, взял маленького Тюбика с собой на веревочке и вышел из квартиры. Я задержалась, хотела взять документы и деньги, они находились в ящике моего туалета, он почему-то туго поддавался, я стала выдвигать, и в этот момент что-то ударило с такой силой, что мне послышалось, как падает угол нашей студии, и стены закачались, меня ударило по голове. Видеть много я не могла, так как в передней было темно, темно было и в кухне. Я с трудом, но устояла, хотя пол и все, как мне казалось, шаталось подо мной, взяла документы, деньги и топор, и когда я хотела закрыть двери передней – они уже не закрывались, косяк перекосило – я быстро нашла замок и повесила его на кольца, которые были у нас ввернуты в помощь английскому замку. Я открыла дверь на черный ход и увидала сплошную зеленую тьму, в которой маячил испуганный А.Ив. Зайков, артист, наш сосед визави, я обратилась к нему: «Помогите». В то время я была больна гриппом и, как всегда, с осложнением на сердце, ноги мои подкашивались, сил сойти не было, я держалась за перила. Зайков посмотрел на меня и быстро горошком поскакал по лестнице. Я осталась одна, в зеленой гуще с удушливым воздухом, а ползти вниз все-таки надо, и я поползла, все ступени лестницы были в осколках стекла и по ним трудно спускаться, особенно мне при такой слабости. Зайков, добежавши до низа и увидав, что там безопасно и стоят люди, вспомнил обо мне и поднялся на второй пролет, куда я уже дошла самостоятельно, и подал мне руку.

На улице, т. е. перед входом, стоял милицейский сержант тов. Сергеев и люди, но Ан. Аф. не было, и я покричала «Тюбик, Тюбик», рассчитывая, что отзовется, но никто не ответил, в этот момент я услыхала крики: «Огонь», и все стали показывать наверх, и я, к своему ужасу, увидала, что наша маскировка в кухне, довольно тяжелый буфет, набитый посудой, отошел и открыл большой просвет сверху окна, и огонь, который я не видала из-за зеленой густой тьмы, теперь, когда этот туман рассеялся, огонь ярко светил.

Мне пришлось опять подыматься с топором в руках, и когда я достигла своей двери, то она была уже открыта, и в квартире находились трое молодых людей с определенными намерениями. Я спросила: «Что вам здесь нужно?» Один из них ответил: «Позабыл свое пальто» и сразу ринулся к вешалке. Руководитель этой банды был Ленька Григорьев из нашего подъезда, сын врачихи, смазливый и буйный еврей, замеченный и в кражах, и в хулиганстве, у меня он много раз брал деньги под предлогом, что уговорит своих жильцов отдать ненужную им кладовку. В этой кладовке, кстати сказать, обворованной несколько раз, мы хранили лишние материалы для подрамников и прочее.

Я посмотрела на предприимчивую молодежь и сказала, что внизу стоит сержант Сергеев, а здесь наверху у меня есть топор, и пусть они выбирают, с кем им удобней иметь дело. Это их отрезвило, тем более что я узнала Леньку, следовательно расчет на грабеж не удался. Они пошептались между собой и с большой руганью оставили квартиру – я заперла парадное, подошел Ан. Аф., и мы стали выламывать филенку из кухонной двери, потому что случилось нечто непредвиденное: у стены стояла доска красного дерева и она упала и зажала дверь, открыть ее было невозможно. Мы прорубили филенку, она была фанерная, я пролезла сквозь и потушила огонь, и вернулась вниз для розыска Тюбика.

Нашелся он не скоро, потому что испуганный куда-то забежал, а так как это был еще щенок и не мог самостоятельно найти дорогу, то я и Ан. Аф. его разыскивали. Потом мы пошли вниз в чужую квартиру и там сидели до рассвета, который нам принес сообщение о полном разгроме нашей квартиры и имущества. Квартира пострадала до основания, потолки прорвались, но накаты остались, стены внутренние обвалились, двери на балконе были выбиты, не осталось ни одного стекла, ни одной двери не перекошенной. Мебель вся была засыпана слоем штукатурки. Павловский шкаф, в котором находился уникальный фарфор, раскрыл свои дверцы, хотя они были взаперти, и безжалостно все выбросил, сам оставаясь невредимым. Этот фарфор мы собирали настойчиво и любовно многие годы жизни на Мойке. Вазы, сервиз, отдельные предметы – все утратило ценность и целость. И с 23 октября 1941 г. мы стали бездомны.

Нас первое время приютила моя сестра, у них две комнаты, но жить там было нельзя, и мы проводили все дни у себя наверху, разбирая вещи, освобождая от пыли, приводили в порядок.

В доме Союза художников была комнатушка, и нам ее предложили, хотя многие советовали ехать на Масловку, где было много свободных помещений, но мы не могли оставить на такое далекое время нашу квартиру без ежедневного присмотра: жулики шныряли кругом, и эти жулики и воры были домашнего происхождения и зорко следили за пустыми квартирами, а расстояние от Масловки надо проходить часто пешком, что было нам не под силу, и мы приняли с благодарностью эту клетку из двух метров – бывшую ванную комнату, где десять лет прожил бедный предок^[D] декабристов – княгиня Оболенская до ссылки, во время [которой] она замаливала грехи этих аристократов-идеалистов, стирая попутно демократическое больничное белье своими руками, которые прожили на свете уже более семидесяти лет, но по гуманному решению трудолюбивого Лаврентия Берии был отдан приказ, что вся интеллигенция без различия пола и возраста должна ознакомиться с полезным трудом и не съедать свой паек даром, ибо сказано «не трудящийся да не ест». И Оболенская трудилась, поливая грязное белье своими чистыми слезами, и скоро наступил для нее желанный день, когда она могла увидеть тени своих отцев-прадедов в том Дантовском аду, который уготован для всех грешников-идеалистов.

Кроватка, верней доска, могла поместиться только одна. Ан. Аф. спал на стульях, которые на день убирали, т.е. подвешивали к потолку. Самое страшное, конечно, это невозможность работать, и мы, несмотря на мое больное состояние, почти все дни проводили там у себя наверху – разбирая, сокрушаясь, укладывая свои неразбитые картины и имущество, и все ценное привозили сюда, в эту ванную, в ожидании, что будет более или менее просторная комната.

Такие страшные ночи! Какие страшные походы, в темноте, абсолютной тьме и только изредка попадаются тени, и не знаешь, кто идет тебе навстречу, просто человек, такой же бедняк, или злодей, «грабитель, готовый тут же тебя прирезать, удушить», охраны-защиты никакой, все съежились и застыли по своим углам, и не только ночью, но и днем ожидать помощи можно было только от себя и от своих сил, и Ан. Аф. на всякий случай носил с собой кистень – тяжелый, свинцовый шар на длинной веревке, чтоб не подпустить врага близко. Но все более или менее было благополучно, хотя один раз и было нападение, но, к счастью, случился народ, возвращались с ночной смены, и воры не посмели вступить в борьбу с толпой.

Какие страшные бесприютные дни наступили… В ванной при МОССХе мы прожили месяца два, а потом переселились в коттедж к Марии Петровне Юдиной^[12] – жене режиссера Платона^[13] из Малого театра. Эти коттеджи помещались в Воротниковском переулке^[14] и являлись собственной застройкой немногих артистов, имевших материальные ресурсы. Дома построены из пустотелого кирпича в два этажа, однотипные и явились освобождением от коммунальной зависимости, там поселились Гоголева^[15], Афонин, Рафаилов и другие, реж[иссер] Ефремов, и два корпуса капитальные также принадлежат артистам. Мария Петровна, актриса Малого театра, была уже лет около семидесяти, женщина небольшого роста, полная и любила покушать. За свою жизнь она боролась, я помню, как она вытащила кусок конины, схваченный голодной кошкой, – она вырвала его прямо из горла и почти с языком, кошка на третий день умерла в страшных страданиях.

Конину она ела охотно, соблазняла и нас, но мы не решились и продолжали голодать. Нам она предоставила весь верх, но мы заняли две комнаты: спальню и для занятий, они вначале были теплые, уютные и обставленные той незатейливой мебелью, за которую не отвечаешь.

Пригласила она нас из чувства страха – жила одна и какая-то старая тетка, тетя Клава, очень симпатичная старушка, которую М[ария] П[етровна] отправила умирать на родину, «уж очень много кушала, больше ста грамм в день», видимо хлеба. Страх М[арии] П[етровны] происходил от очень большого саквояжа, какие носят с хирургическим инструментом врачи, а она поместила в этот чемодан все свои бриллианты, золотые вещи и золото на миллион, если не больше, и дрожала каждую минуту, ожидая воров и смерти. Наше присутствие вернуло ей сон не только днем, но и ночью. Саквояж она носила с собой и в бомбоубежище, где и охраняла его сама, не допуская даже взглянуть близкому соседу, но однажды, отпирая свою дверь, она [по забывчивости] оставила его на крыльце и утром меня спрашивает: «Ю[лия] Г[ригорьевна], не видали ли Вы моего чемодана?».

Мы, неприятно удивленные, стали выспрашивать, где она могла его забыть – она твердо и решительно уверяла, что принесла его домой. Но я решила выбежать и взглянуть в бомбоубежище. Когда я открыла дверь на крыльцо, чемодан с бриллиантами и драгоценностями стоял у дверей, дожидаясь хозяйки. Я вернулась и, громко призывая М[арию] П[етровну], показала ей на чемодан, она задрожала и заплакала.

После этого нам не показалось так приятно жить, и тем более, что у нее была сестра Елизавета, которая не только запивала, но и похищала, если было возможно, кое-что из многочисленного имущества богатой сестры. Мы тоже пострадали: наши деньги и ценности, облигации хранили за иконой, которые стояли в красивом киоте, и у нас было похищено облигаций золотого займа на три тысячи рублей.

Мы к Марии Петровне переехали в ноябре, в то время, когда немцы всей силой и военной мощью рвались к Москве. Она была в панике и ходила по комнате и твердила одну заученную фразу: «Немен зи аллес, немен!»^[E], – и мы [придумывали], куда припрятать ее партийный билет, и наконец придумали – зашили в мочалу для мытья и повесили ее прямо на стенку, как вещь самую безобидную и не имеющую ценности, так она висела до [седьмого] декабря – одним словом, до того дня, когда раздался голос Левитана с правительственным сообщением: «Граждане, враг отогнан», и так далее. Этот день запомнился нами навсегда <...>

[1960‑е гг.]

Третьяковская галерея. Отдел рукописей. Ф. 146. Д. 59. Л. 1–15. Подлинник. Авторизованная машинопись.

 

---

[A] Заголовок документа.

[B] Здесь и далее Ю.Г. Арапова называет Анатолия Афанасьевича Арапова «Ан. Аф.».

[C] Речь идет о квартире в Ленинграде.

[D] Правильно: потомок.

[E] Nehmen sie alles, nehmen – берите все, берите (нем.).

 

---

[1] Имеется в виду выступление В.М. Молотова 22 июня 1941 г., в котором он официально сообщил о нападении Германии на СССР.

[2] Постановлением СНК СССР от 22 июня 1941 г. № 1723 «Об ограничении выдачи наличных денег из сберегательных касс» выдача наличных денег со вкладов ограничивалась с 23 июня 1941 г. 200 руб. в месяц. Установленный порядок действовал до 1 января 1944 г. (См.: ГАРФ. Ф. Р‑5446. Оп. 106. Д. 22.)

[3] Об истории Третьяковской галереи в годы Великой Отечественной вой­ны см.: История Третьяковской галереи. ХХ век: 1941–1945 / Гос. Третьяковская галерея. М., 2015; Буянова Н.В. Третьяковская галерея в эвакуации // Музей и война: судьба людей, коллекций, зданий: сб. докл. всерос. науч.-практ. конф., приуроч. к 80‑летию Екатеринбургского музея изобразительных искусств и 75‑летию эвакуации коллекций Государственного Эрмитажа на Урал. 4–6 апреля 2016 г. Екатеринбург, 2016. С. 33–35.

[4] Московская организация Союза советских художников – творческая организация, объединяющая художников Москвы, создана 25 июня 1932 г.

[5] Румянцев Павел Иванович (1894–1962) – певец, театральный деятель, заслуженный артист РСФСР (1941 г.). С 1920 г. солист Оперной студии Большого театра, в 1926–1941 гг. солист и режиссер Оперного театра им. Станиславского, в 1941–1945 гг. режиссер Музыкального театра им. К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко.

[6] Немирович­Данченко Владимир Иванович (1858–1943) – театральный режиссер, педагог, драматург, театральный критик, народный артист СССР (1936 г.). В 1898 г. вместе с К.С. Станиславским основал Московский художественный театр. С 1941 г. руководитель Московского музыкального театра им. К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича­Данченко.

[7] 16 октября 1941 г. началось наступление немецких войск на Волоколамском направлении.

[8] Имеются в виду военнослужащие 316‑й стрелковой дивизии под командованием генерал-майора И.В. Панфилова, участвовавшие в 1941 г. в обороне Москвы.

[9] Пронин Василий Прохорович (1905–1993) – в 1938–1939 гг. секретарь МГК ВКП(б). С 14 апреля 1939 г. по январь 1940 г. председатель Моссовета. С января 1940 г. по 7 декабря 1944 г. председатель Мосгорисполкома. Выступление В.П. Пронина, объявленное на 17 октября 1941 г., состоялось только 19 октября; оно способствовало прекращению паники.

[10] Талалихин Виктор Васильевич (1918–1941) – советский военный летчик, младший лейтенант, Герой Советского Союза (1941 г.). В Красной армии с 1937 г. Защищал подступы к Москве с воздуха. 7 августа 1941 г. одним из первых применил ночной таран, не допустив к столице немецкий бомбардировщик. В последующих боях сбил еще 5 самолетов противника и один в составе группы.

[11] Гастелло Николай Францевич (1908–1941) – советский военный летчик, капитан, Герой Советского Союза (1941 г.). В Красной армии с 1931 г. 26 июня 1941 г. его самолет был подбит, и Гастелло направил горящую машину в колонну бензоцистерн и автомашин противника.

[12] Юдина Мария Петровна – заслуженная артистка РСФСР (1937 г.). С 1893 г. актриса Малого театра, с 1925 г. – Театра сатиры.

[13] Платон Иван Степанович (1870–1935) – режиссер, драматург, заслуженный деятель искусств РСФСР (1933 г.). С 1895 г. в Малом театре.

[14] Имеется в виду кооператив «Труженик искусства» (арх. В.С. Кузнецов) – жилой комплекс, построенный в 1927–1932 гг. В нем проживали многие артисты, в том числе В. Аксенов, К. Белевцева, В. Рыжова и Н. Рыжов, В. Хенкин и др.

[15] Гоголева Елена Николаевна (1900–1993) – актриса театра и кино, народная артистка СССР (1949 г.). С 1918 г. в Малом театре.