УДК 930.25(092)

Н.Б. Волкова

Я родилась в деревне Назарьево – подмосковном имении рода Михалковых. Мой отец – Лимонов Борис Петрович был мальчишкой в этом имении, окончил церковно-приходскую школу, построенную помещиком для детей, потом был взят в так называемую господскую контору, работал в ней довольно долгое время и дослужился до помощника управляющего имением. Женился, было уже трое детей, когда началась Первая мировая война. Его призвали в армию, назначив на должность заведующего хозяйственной частью санитарной летучки. Она представляла собой небольшое санитарное подразделение, где оказывалась первая помощь, затем раненых отвозили в госпиталь. Там и произошла встреча с его будущей женой и моей мамой.

Моя мама – Попова Антонина Александровна, уроженка Одессы, ее родители были незначительные дворяне. Мать ее, моя бабушка, выйдя замуж, вместе с мужем уехала в Бессарабию. Он служил акцизным чиновником, т.е. в его обязанности входило объезжать так называемые монопольки, где торговали казенной водкой и спиртом, и собирать деньги для акцизов. Мама воспитывалась в городе Сороки и окончила там гимназию. У бабушки были состоятельные братья: один – капитан торгового флота, другой – главный врач и начальник госпиталя в Иерусалиме. Мама туда раз или два ездила и часто нам рассказывала о святынях, местных порядках, дяде, которого мы никогда не видели, но о ком знали по ее рассказам.

Окончив в Сороках гимназию, мама и ее сестра Верочка поехали в Москву учиться. Бабушка оставалась в Сороках. К тому времени дедушка, простудившись во время своих разъездов, тяжело заболел и лишился ног, получал пенсию, а бабушке дали место продавщицы в монопольке, где она торговала в основном водкой и спиртом. К счастью, торговля шла хорошо, городовой находился рядом на всякий случай, бабушка вполне с этим справлялась. Моя мама и ее сестра, приехав в Москву, поступили на высшие женские курсы, к сожалению, не могу сказать, что это были за курсы, знаю только, что они находились в помещении уже в советское время Государственного педагогического института имени Ленина, возле нашего архивного городка на Пироговке^[1]. Мама занималась там, но не знаю, окончила их или нет. Сохранилось только одно московское знакомство, и впоследствии немного поддерживаемое, – Лев Александрович Зенкевич, который первое время, занимаясь изучением естественных наук, плавал на корабле «Витязь», совершая экспедиции, а потом стал академиком и широко известным ученым^[2].

После дополнительных подготовительных курсов мама попала в санитарную летучку, где служил мой будущий отец. Мама, на мой даже ранний взгляд, была не очень практичной и далекой от жизни; не знаю, чем ее заинтересовал этот человек, на несколько лет ее старше, вдовец, с тремя маленькими детьми, за которого не всякая женщина пошла бы замуж. Вначале о женитьбе, по ее словам, речь не шла. Была достигнута договоренность, что она будет воспитывать в деревне его детей, а он ей поможет создать ферму в деревне (в то время большое хождение имела столыпинская теория о хуторах, земледелии, налаживании сельского хозяйства и т.д.). Но произошла революция, и мама вместе с отцом поехала в Назарьево. Бессарабия, по-моему, была оккупирована. В Одессу ехать было тоже рискованно, туда отступали белые. В Назарьево мама с папой быстро обвенчались. Мама не имела ни малейшего представления о деревенской жизни, но, обладая большой работоспособностью и изумительным характером, взялась за домашнее хозяйство; вся работа легла на нее, и она охотно с этим справлялась.

Скоро один за другим появилось трое детей, но каждый умирал в младенчестве. Думаю, мама просто не знала, как заниматься с маленькими, а помощь ей не оказывалась, потому что вся отцовская родня была резко настроена против нее^[B]. <…>

Отец решил выехать из деревни на хутор, который находился в полутора километрах, в совершенно глухом лесу, где была им вырублена большая площадь и среди леса построен дом на довольно большой горе, с одной стороны которой протекал ручей, с другой – река; место чрезвычайно живописное. Мы там прожили примерно до 1934 г. Мама, живя в деревне, познакомилась с бывшими владельцами Назарьево – отцом Михалкова и его женой Марией Александровной. Их уже выселили из большого красивого помещичьего дома, но Мария Александровна часто по старой привычке приходила в деревню и посещала избы знакомых крестьян. Заходила она и к маме. Мама рассказывала, а я четко запоминала; как-то Мария Александровна зашла к маме и мама ее спросила, как им живется. Мария Александровна гордо показала на свои изумруды: «Как видите, пока живу». Потом мама спросила, почему Сережа (будущий поэт Михалков) называет себя Михалкóвым, а не Михáлковым. На что она презрительно ответила: потому что он предпочитает, чтобы его считали французским парвеню, нежели признаться, что его мать урожденная княгиня Голицына. Но вскоре они, как известно, уехали на Кавказ, где занимались разведением кур, о чем потом много писал сам Сергей Владимирович.

Переехав на хутор, отец, видимо, хотел развить большое фермерское хозяйство. Я осязательно помню, что осталось после его замысла. Это, во‑первых, большой дом, две конюшни, стойло на трех коров, звавшихся Лада, Светлана и Рагнеда. Была посадка маленьких яблонек, которые так и остались неразросшимися, огромные клубничные гряды, с которых собиралась клубника и в ящиках отвозилась на продажу. Но все это приходило в полную негодность. Исчезла молотилка, вместо трех коров осталась одна, другую по суду востребовала старшая дочь отца, которая выходила замуж. Мама потом удивлялась, зачем это надо было делать по суду, когда ей бы и так отдали. <…> Исчезла лошадь, которая была всегда в хозяйстве. Но все это оказалось к счастью, потому что в один прекрасный день к нам явилась комиссия для описания хозяйства на предмет раскулачивания. Однако описывать было уже нечего. Таким образом, мы избавились от перспективы ехать куда-то в дальние края. Но все равно через некоторое время отца арестовали. Трудно сказать, по какой причине, во всяком случае, ему была присуждена ссылка в город Калугу на четыре года, причем он мог там работать и хоть как-то помогать семье. А семья и хозяйство остались на маму и бабушку и нас, троих ребятишек. Я была 1924 г. рождения, а мои брат и сестра на полтора года меня моложе.

Мама никуда не могла устроиться на работу, так как, по-видимому, еще сохранялась прежняя паспортная система, и мама числилась там дворянкой и поэтому лишалась всех прав, в том числе работы в каком-либо учреждении. Первое время, пока у нас была лошадь, мама зимой занималась извозом песка из карьера на какое-то строительство. Эта работа была не для женщин, но она работала не одна, с ней работали несколько мужиков, которые этим занимались. И они, тронутые ее положением, оказывали ей посильную помощь. Вторая работа, на которую ей потом удалось устроиться, – в санатории в Голицыно, где тогда лечились нервнобольные. Это был санаторий высшей категории. Ее взяли туда коренщицей на кухню, т. е. заниматься обработкой овощей, мойкой посуды. На нее произвел большое впечатление главный повар – некий Родион Павлович, который ранее служил главным поваром английского клуба в Москве. Это человек с очень твердым характером, прекрасный гастроном, знавший себе цену. Его тронуло мамино добросовестное отношение к обязанностям, ее положение, и он довольно быстро начал продвигать ее по службе. Во всяком случае, мама уходила оттуда уже помощником повара. Она рассказывала мне, что там происходило. Вот две детали, которые запомнились и которые характеризовали этого человека. В окрестностях Голицына были маневры, которые проводил С.М. Буденный. Он со своими офицерами обедал в санатории, для него был приготовлен специальный обед, после которого Семен Михайлович пригласил повара, поблагодарил и передал некую сумму денег. Родион Павлович, взяв деньги, заявил: «Я это раздам своим людям». Второй эпизод, который маму даже несколько удивил: к нему приезжала старушка жена, жила в его комнате, ну что, казалось бы, тут думать, когда муж – главный повар в санатории, пользующийся лучшими продуктами, однако он аккуратно на все дни ее приезда оплачивал совершенно официально то, чем она питалась^[C]. <…>

Повторю, мы уехали с хутора в 1934 г., когда мне было 10 лет. Несмотря на маленький возраст, начиная с 7–8 лет, а может быть и раньше, мы, дети, выполняли очень многие работы. Бабушка вела домашнее хозяйство, к тому же она нас обшивала, так как купить тогда ничего было нельзя, да и денег в семье почти не имелось. Отец разводил большой огород, а мы должны были заниматься прополкой, поддерживать его в порядке. Основу пропитания составляли овощи и, главным образом, картошка с огорода. В наши обязанности входило также носить воду на крутую горку из ручья, потому что колодца на горе не было, и воду мы, дети, таскали в ведерках в большой чугун, стоявший в кухне. Затем мы пасли корову, кроме нее были заведены еще и козы. Пастьба была довольно приятной обязанностью, так как в это время мы занимались чтением. Мы очень рано самостоятельно все трое научились читать, а мама заботилась, чтобы книги у нас были постоянно. Приходилось продавать молоко, которое тоже являлось частью нашего обихода и существования. Продавалось оно или в соседний маленький поселок Ямщина, который находился недалеко от нас в лесу, или мамой возилось в Москву по тем знакомым, которых она завела. Когда она ездила в Москву, то туда везла бидоны с молоком, а обратно – продукты, корм для коровы и затем, несмотря на тяжелые мешки, обязательно какие-то книги. Книги она получала, между прочим, тоже от довольно интересных людей. Так, одной ее клиенткой была некая Зинаида Сергеевна Шер – редактор какого-то журнала, другой – моя крестная мать. С этой женщиной мама познакомилась, когда они жили в Назарьеве; Наталья Романовна – художник Художественного театра. Она приезжала в деревню для того, чтобы наменять каких-то продуктов, познакомилась тогда с мамой, отцом, и это знакомство поддерживалось и впоследствии, крестила меня, и даже Наталией, кажется, меня назвали в ее честь.

Еще молоко возилось в квартиру Станиславского. Двоюродная сестра отца, тетя Анюта, была кухаркой в семействе Станиславских. Мы приходили туда, мама разливала молоко, потом уходила по остальным клиентам, а я обычно дожидалась, сидя в кухне у тети Анюты, и раза два могла видеть самого Станиславского и, конечно, очень часто его жену Лилину, приходившую на кухню. Это знакомство имело потом продолжение. Когда Станиславский умер, тетя Анюта стала работать в Музее Станиславского смотрительницей. Я в это время уже училась в Москве в институте, и тетя Анюта иногда нам давала билеты в Художественный театр. Хорошо запомнилось, во всяком случае, наше первое его посещение. Я со своей приятельницей по курсу пошли с этими билетами. Мы сели на 7-й ряд, 5-е и 6-е места. И я заметила, что к нам настороженно приглядывается капельдинер, он как-то колебался, потом все-таки подошел и попросил билеты. Мы, естественно, дали, он их внимательно посмотрел, почтительно нам поклонился и отошел. Потом я уже узнала от тети Анюты, что, оказывается, это были постоянные два места, которые принадлежали только Станиславскому, на этих местах он сидел, смотря все репетиции. В свою очередь, колебания капельдинера, вероятно, были связаны с нашими костюмами. Шла война, и я помню, что на мне были солдатская гимнастерка и такая же юбчонка из солдатского сукна и, кажется, даже сапоги или другая весьма непривлекательная обувь. Во всяком случае, ходили мы несколько раз, а вот такого рода контроль был осуществлен только в первый раз. <…>

Уже в 1933 г. мы пошли в школу, живя на хуторе. Отправились туда все втроем; нам устроили экзамен, и меня определили во 2-й класс, а брата и сестру в первый, хотя знания у нас были совершенно одинаковыми. На следующий год мы, оставив хутор, переехали обратно в деревню. Это было связано с тем, что мама получила возможность работать в школе, и с нашей учебой. Но надо сказать, что отец за эти годы весьма опустился. По-видимому, не удалось сделать то, что он хотел, и вот эта новая жизнь, колхозы (в деревне в то время в бывшем поместье был большой совхоз, в деревне – колхоз), все это как-то разрушило его веру в будущее, в то, что он сможет что-то сделать, и он постепенно опускался. Первое время он был садовником в организованном там санатории. Кстати, этот санаторий являлся филиалом большого санатория «Сосны», тоже принадлежавшего Совмину. По­этому в Назарьеве было выстроено несколько домов для рабочих, обслуживавших совхоз. Между рабочими, в основном приезжавшими, по-видимому, из голодающих областей, а также из семей раскулаченных и крестьянами наблюдался глубокий антагонизм. Крестьяне презирали вновь прибывших, а те соответственно относились к крестьянам. Потому что жизнь крестьян в связи с низкой оплатой труда в колхозе отличалась в пользу приехавших. И все это порождало известный антагонизм, который я уже тогда ощущала, поскольку моими подругами были две девочки из совхоза, а мои родственники по отцу жили в деревне.

Учеба у нас шла хорошо, но помню один случай, который очень запомнился. Как-то ребята разыгрались на перемене, и один из них, метнувши каким-то предметом, попал в портрет Сталина. Кто мог этот вопрос поднять? Во всяком случае, к нашему удивлению, через несколько дней из деревни исчезла вся эта семья. То есть шалость мальчика имела такие тяжелые последствия. Разумеется, я лишь потом все это осознала. Но тогда мы только удивлялись, куда они вдруг уехали так внезапно. Были и другие факты, когда мы еще жили на хуторе. Однажды поздно вечером к нам прибежали из Ямщины две женщины, монашки какого-то монастыря, купившие себе там дом и жившие общиной. Они прибежали к нам, сидели у нас до темноты, потом отец отвез их на лошади на станцию, и только после их отъезда мама рассказала, что в Ямщине был обыск, и они таким образом спаслись, избежав ареста. Еще один случай, связанный с Ямщиной, но уже другого порядка. В Ямщине тогда были выстроены дачи для некоторых членов правительства, в том числе высоко над обрывом над рекой Вяземкой дача Каменева. И вот однажды, когда мы несли оттуда воду, встретили пару. Мужчина остановил нас и попросил полить из кувшинов ему на голову, было очень жарко. Мы полили, они нас расспрашивали, почему мы живем здесь, в лесу, – в общем, проявили интерес, шутили, помню даже, его спутница дала нам по конфетке, и только потом от мамы мы узнали, что это была чета Каменевых.

Мы окончили начальную школу, и тогда перешла сначала я, а потом брат и сестра в семилетнюю школу в Жаворонках. Это станция по железной дороге, и там была семилетка, а в Назарьеве только четырехлетка. Мама к тому времени стала учительницей в школе, вела один класс. Старая учительница, которая была до нее и работала там еще до революции, умерла. И тогда, я помню, ее сестра, которая приехала забрать некоторые пожитки из ее комнаты, взяла оттуда и портрет двух мальчиков. На нем были изображены двоюродные братья Сережи Михалкова – Федя и Петя Глебовы – будущий художник и будущий актер, с которыми уже мне потом пришлось встречаться, когда я работала в архиве.

Нас, детей учителей и служащих совхоза, в школу возили на машине; до Жаворонков было семь километров. Утром за нами приходила грузовая машина со скамейками, а после школы ждала на станции. Деревенских детей сначала брали, а потом почему-то перестали. Я помню, тогда меня это очень смутило, я даже поговорила с мамой об этом, потом мама ходила в совхоз и выясняла по этому поводу; детей снова стали возить. Помню, как один мальчик, которого не посадили на машину, пошел пешком, а мы поехали, и, когда шофер остановил машину и хотел его взять, он отказался. Вот такие случаи очень запоминаются.

Летом, когда мы жили на хуторе, у нас были дачники. Вспомнила я об этом потому, что среди них два года у нас жило семейство Льва Александровича Зенкевича, приятеля мамы. У него были сын старше меня на два года (мне было до 10 лет) и дочка. Мальчика звали Котя (от Константин), девочку – Таня. Им отдавалась большая комната, а в проходной, которая служила и комнатой, и кухней, жили мы. Помню, как старалась сесть читать что-нибудь и в то же время видеть этого мальчика. Потом мы подружились, вместе играли. Запомнился один эпизод: как-то мы поехали вместе с ними в Москву. Мама взяла свои мешки с бидонами молока, а Лев Александрович, разумеется, их взял на себя, и мама стала отказываться, видя, что это не очень приятно его жене, а я сказала: «Мама, ну что ты, ведь он же мужчина!» Мешки понес, конечно, он. Вообще мы очень много читали, но не все еще понимали. Был такой эпизод, который говорит о том, как много нам давалось. У нас была такая игра – предлагалось кому-то назвать бога по греческой мифологии, а другой должен был сказать, как называется он в римской мифологии. Когда в институте мне пришлось сдавать античную литературу известному своими трудами преподавателю, он пришел в изумление от моего знания мифологии, потому что другим она доставляла известные затруднения запомнить все эти многочисленные связи.

Я окончила семилетнюю школу в Жаворонках. Причем должна сказать, что каждое лето и я, и моя сестра трудились в совхозе. Я работала обычно в санатории, ухаживала за цветами. Отец был там садовником. Не помню, получала ли я за это деньги или это входило в обязанности отца. Во всяком случае, и в семилетней школе, и когда я училась дальше, обязательная работа либо в совхозе, либо в колхозе летом была для нас обычным делом.

Когда я должна была перейти в другую школу, это совпало с нашим знакомством с одним московским семейством. В соседнем доме появилась семья неких Брейтбургов: отец – Абрам Моисеевич^[3], его жена и маленькая девочка Юля. Они как-то примечали нас, а нам было интересно с ними встречаться. Я помню, он сделал первые фотографии меня и моих сестер. Тогда на хуторе в нашей семье родился последний ребенок – младшая сестра Оля. Мы уже учились, а она была еще маленькой. Брейтбурги предложили маме взять меня с собой в Москву, жить у них в семье, немного помогать по хозяйству, смотреть за девочкой и учиться в школе, в восьмом классе, которого не было тогда в Жаворонках. На один год я переехала в Москву. Эта была культурная семья. Абрам Моисеевич – врач, потом он стал, по-видимому, не только врачом, но и крупным специалистом, жена помогала ему в работе. Я училась в школе и немного помогала по хозяйству. У него был брат Семен Моисеевич Брейтбург^[4], с которым мне снова пришлось встретиться, когда я стала работать в архиве, и даже раньше, когда училась в институте. Он старался как-то руководить моим чтением. Советовал, что следует читать, потому что все то, что читали дети нашего возраста, тогда уже было мной прочитано. Его же советы мне очень помогли в дальнейшем.

В школе мне тоже пришлось встретиться с приметами того времени. Во всяком случае, я узнала, что у некоторых одноклассников, по-моему у трех или четырех, не было отцов, они были репрессированы. Не было отца и у приятельницы Брейтбургов, которая жила в том же доме, где и они. Я узнала, что он репрессирован, не очень разбираясь, что это означает.

Прожила я там только год, скучала по семье и предпочла, окончив школу, вернуться в Назарьево. И перешла учиться в село Успенское, там, где был санаторий «Сосны» и где теперь живет вся наша элита, – это Рублевское шоссе, тогда там был большой поселок, кооператив работников науки и искусства. Школа меня поразила прежде всего своим внешним видом. Когда-то это был дом Морозовых. Там были хорошие учителя, во всяком случае, они произвели на меня большое впечатление. В школе учащиеся как-то ко мне присматривались, как-никак я была для них пришедшей из московской школы. Хорошо запомнился мальчик Генрих^[5]. Потом я узнала, что он был племянником актера и директора Малого театра Судакова. А сам Генрих по фамилии и имени явно из Прибалтики, кажется, был родственником его жены, но тогда об этом не распространялись.

Учились во вторую смену, возвращались почти ночью проселочной дорогой по лесу и полю. Как-то [Генрих] Л[аубе] пошел меня провожать вместе со своим приятелем. Такие провожания продолжались несколько раз, но без каких бы то ни было последствий в смысле ухаживаний, это были чисто товарищеские отношения. И у меня создалось впечатление, что этому причиной был не столько Генрих, который меня интересовал, сколько его товарищ Коля Осипов, дача, которого была по дороге от школы и дедушка которого был известным артистом – басом в Большом театре^[6]. Но все это я узнала потом, тогда я просто мельком об этом услышала.

Началось лето 1941 г., и нашу обычную жизнь прервала война. Говорить о войне, конечно, тяжело, мы тогда мало понимали, насколько это все было ужасно, потому что на первых порах она обходила нас как-то стороной. Но, во всяком случае, мы ездили на рытье окопов под Вязьму, очень много пришлось работать в колхозе, убирать урожай, а затем война приблизилась вплотную. Уже у нас в деревне расположились войска, и граница проходила по Москве-реке, вот по этому же Успенскому, на одной стороне стояли немцы, на другой – наши. Хорошо помню момент, когда стрельба, бомбежки вдруг прекратились. Все части ушли. В деревне воцарилась тишина, мы только гадали о ее причинах. И вскоре ночью, примерно через неделю этой относительной тишины, потому что бомбежка кругом все-таки продолжалась, вошел сибирский конный полк. Он вошел ночью, расположился, а утром к нам забежал солдатик с большим ведром, наполненным солдатской похлебкой, и сказал: «Дайте таз, чтоб вылить». Мы ему дали чистый таз. Мама спросила: «А вы-то сами почему не поели?» Он говорит: «Некогда, идем в наступление». И они ушли. Эта часть как раз пошла на передовую, остановив немецкое наступление. У нас продолжали находиться войска, какие-то части, видимо, шло переформирование. Передовых, конечно, не было, они отодвинулись. Стояли части, которые менялись, но одна пребывала довольно долго.

Ближе к весне, по-видимому, в феврале, я продолжила учебу. Успенская школа была закрыта, но я узнала, что начала действовать школа в Голицыне. Не знаю как, но я отважилась, тоже во вторую смену, ходить пешком в Голицыно, вернее, сначала на лыжах через лес, поле, пересекать железнодорожную линию и выходить к школе. Там был последний выпускной 10-й класс, который занимался экстерном. Времени оставалось мало, а учителя хотели обязательно нас выпустить, дать аттестаты. Помню эти хождения, довольно неприятные. К счастью, потом я поступила так: ходила в Жаворонки, садилась на поезд, ехала до Голицыно и так же возвращалась. В школе во время средней перемены в класс вносили большой поднос, заполненный кусочками хлеба, и раздавали его ученикам. С питанием было, конечно, тяжело, но мы держались картошкой, которая у нас была в подполе. Правда, осенью в начале 1942 г. я пустилась в опасное путешествие. После отхода немцев в стороне Москвы-реки осталось очень много трупов лошадей, они уже замерзли, и некоторые из нашей деревни ходили туда, отрубали части конины и приносили в Назарьево. Я решила сделать то же самое. Не помню, удерживала меня мама или нет, но, во всяком случае, я одна отправилась в путешествие. Это было уже ближе к весне. Я взяла с собой кое-какие вещи для обмена. Перешла Москву-реку и пошла в какие-то села, лежащие дальше. Заночевала в одном селе. Мне сказали, что сама я ничего сделать не смогу, трупы еще замерзшие и их, собственно, уже и нет. Лежали только трупы немецких солдат, их не убрали с осени, некому было, а может, и не хотели. И вот я проходила мимо этих черных трупов, лежавших во многих местах. Во всяком случае, в той деревне я обменяла вещички, которые у меня были, и забила целый мешок уже рублеными частями конины и пошла обратно. Стемнело, я уже шла лесом по более или менее знакомым местам. И здесь надо было пересечь разлившийся ручей. Я споткнулась и упала в него навзничь, встать было трудно, держал мешок с кониной. С огромным трудом я как-то выползла на бережок, добралась до дома. Здесь меня уже обогрели.

Окончив школу и получив аттестат, я решила поступать в институт. Это был уже 1942 г. Помню, что у меня были какие-то мысли о работе в нашей разведке против немцев, потому-то я и поступила в Институт иностранных языков на немецкий факультет. Учиться было крайне трудно. Электричек еще, конечно, не было, поезда ходили довольно редко. Я шла пешком рано утром до станции Жаворонки, ехала в холодном, нетопленом поезде на Москву, потом добиралась до института. В институте не топили; сидела, слушала лекции, затем практические занятия, прежде всего языком; домой возвращались той же дорогой. Кончилось это тем, что, сдав первый семестр, я заболела – отнялись ноги. Что это была за болезнь, не знаю. Во всяком случае, я пролежала, не имея возможности вставать, в течение двух месяцев. Выздоровев, я передумала учиться дальше в Институте иностранных языков. Поняла, что заниматься всю жизнь чужим языком (а я мечтала только о профессии преподавателя) будет менее интересно, нежели заниматься русским языком и русской литературой.

На следующий год я решила поступать в Московский педагогический институт им. В.П. Потемкина. Факультет находился в Гавриковом переулке, недалеко от станции метро «Красносельская», а главное здание – в центре Москвы, на улице Гранатной. Я не знала, что могу перейти переводом, и поступала заново. Но так как набор шел без экзаменов, меня просто записали на первый курс. Институт обладал изумительным преподавательским составом. Это связано с тем, что перед этим закрыли ИФЛИ – Институт философии, литературы и истории, и преподаватели перешли в основном в московский педагогический. Так, у нас преподавал прежде всего Бонди^[7]. Совершенно потрясающий преподаватель, который давал очень много. Потом его лекции, когда он читал их уже в университете, слушала моя дочь и тоже восхищалась. Кроме Бонди из преподавателей были Водовозов^[8], затем Тагер^[9], преподававший литературу начала советского периода, затем Цейтлин^[10]; Жураковский^[11] преподавал историю педагогики и Реформатский^[12] – введение в языкознание. Жураковский меня потряс не своими лекциями. Я у него вторично добросовестно прослушала весь курс, поскольку он читал и в Институте иностранных языков, а потом пошла сдавать экзамены. Он взял мою зачетку, посмотрел на меня внимательно и спросил:

– Вы уже сдавали мне?

– Да.

– Когда? Где?

– В инязе на первом курсе.

– А что вы получили?

– Пятерку.

Он взял зачетку, поставил «пять» и сказал: «Идите и в другой раз помните, чем вы занимались».

Зимой 1942 г. умерли и бабушка, и отец. Бабушка скончалась от фурункулеза, а отец просто угас, скончался во сне ночью. Мама осталась с нами одна. Когда я поступила в институт, училась довольно успешно, а жила первое время у приятельницы по институту Моргуновой Наталии Николаевны, отец которой – довольно известный искусствовед в Третьяковской галерее, мать тоже там работала. Наташа сначала была в эвакуации, а потом поступила в МГПИ на первой курс со мной вместе. Мы случайно попали на одну скамью, познакомились, и она мне предложила пожить у нее, потому что родители находились в эвакуации. Так что первую зиму я не только училась в институте, но и жила у нее. Я об этом вспомнила потому, что нами было совершено, на мой взгляд, почти преступление. Ее родители имели, по-видимому, кое-какие собранные старые иконы и, уезжая в эвакуацию, спрятали их в чулане. Квартира отапливалась дровами, получаемыми по талонам, а я, к счастью, обладая деревенскими навыками, могла их колоть. Но одно время дров не было, мы начали замерзать, и Наташа обследовала чулан. Обследуя его, она мне говорит: «Слушай, здесь, конечно, есть ценные иконы в окладах, а вот тут какие-то деревяшки». Я говорю: «Тебе виднее». Короче, эти иконы, в чем мне сейчас страшно признаться, мы разрубили и протопили ими печь раз или два. Потом, когда ее родители приехали и я пришла в гости, мне мать говорит: «А вот воры у нас все-таки побывали. И представьте, воры знающие! Иконы XVIII–XIX вв. оставили, а те, что были наиболее старинные, XVI–XVII вв., унесли». Услышав об этом, я, слава богу, промолчала, мне было просто страшно в этом признаться. Потом я уже Наталье сказала: «Я‑то ладно, я из деревни, а ты – дочь искусствоведов!» Она говорит: «Только молчи, не признавайся!» И вот эта тайна, в которой я признаюсь впервые.

Еще до учебы в институте или в первое время в институте со мной произошел другой случай. Мне написал письмо тот мальчик Коля, который провожал меня, когда я училась в успенской школе. Письмо было для меня совершенно неожиданное. Ведь прошло довольно много времени, года полтора. Он писал, что просит навестить его бабушку и тетку, которые живут на даче, мимо которой мы проходили, что они живут одни и будут мне очень рады. Мне было не совсем понятно, зачем идти навещать людей, занимающих, на мой взгляд, довольно высокое положение. Но я пошла, ведь он об этом просил. И наше личное знакомство только тогда состоялось. Бабушка была женщиной очень пожилой, с ней жила жена ее брата, тетя Зина. Когда мы поговорили, они мне предложили жить у них на квартире в Москве, поскольку постоянно находятся на даче, ничего за это не платить. Потом, правда, они объяснили, в чем дело. Им полагался паек в Москве, который для них получала их бывшая домработница, и его надо было кому-то привозить. Я с удовольствием взяла это на себя, но поселилась у них не сразу, потому что первый год прожила у приятельницы.

Кстати, Наталия Николаевна была замужем. Она стала женой Петра Андреевича Зайончковского^[13], находясь со своими родителями в эвакуации в Свердловске, куда была вывезена Третьяковская галерея. Они влюбились друг в друга, расписались, потом он был призван, уехал в действующую армию и исчез, во всяком случае, писем от него не было. Она глубоко это переживала, пыталась наводить справки, но безуспешно. Однако весной неожиданно пришло его письмо, к которому был приложен официальный развод. Я не знаю, насколько тогда было законно разводить с одной стороны. Наталия Николаевна совсем не понимала, чем мог быть вызван развод, и была глубоко этим огорчена. Помню, она пыталась писать ему, но были ли какие-то письма ей или нет, не знаю. Потом, какое-то время спустя, она, использовав этот развод, вышла замуж, не могу сказать, что за известного, но широко практикующего художника Сергея Павловича Викторова^[14]. А я узнала Зайончковского уже тогда, когда работала в архиве; он стал завотделом рукописей Библиотеки им. Ленина. Я никогда его об этом не спрашивала, так как общалась с отделом рукописей, когда он оттуда ушел и отделом руководила уже Сарра Владимировна Житомирская^[15]. Именно с ней мы познакомились и даже активно сотрудничали. Все похвалы Зайончковскому, о том, каким он был хорошим заведующим, как много сделал, я, собственно, прочла в книге Сарры Владимировны «Просто жизнь»^[16], где она описывает свою жизнь и работу в Отделе рукописей. И нужно отметить, что ее книга и вдохновила меня немного рассказать о нашей работе. Книга эта, на мой взгляд, крайне полезна, особенно для тех, кто работает в архивной системе. Я вам очень советую, прочтите. В ней Житомирская подробно пишет о себе, о своей семье, что занимает примерно полкниги (я, конечно, ограничиваюсь очень маленьким периодом), а остальное – об архивной работе, которая чрезвычайно любопытна для всякого архивиста, о деятельности Отдела рукописей. Рабочая карьера Сарры Владимировны кончилась увольнением, несмотря на то что она была блестящим специалистом. Вместе с некоторыми сотрудниками Отдела рукописей она пострадала из-за архива Булгакова. По-моему, их обвинили чуть ли не в том, что они передавали, разумеется, копии из архива Булгакова в Америку^[17]. Именно по этому поводу и ее, и кого-то еще, кажется, Зимину Валентину Григорьевну^[18], тоже сотрудника Отдела рукописей, уволили. Скандал был очень громкий.

Итак, мы остановились на моей учебе в институте. Училась я вполне прилично. Студентов-юношей почти не было, всего несколько человек, причем два из них уволены из армии по ранению. Надо отметить, что сразу же после войны в обществе появились признаки борьбы с «безродными космополитами» и низкопоклонством перед Западом. И мы это ощутили в нашем институте, во всяком случае, некоторые преподаватели были уволены, в частности преподаватель иностранной литературы Исбах^[19], и, по-моему, он даже преследовался. Был ли арестован, не знаю, но из института его исключили. В качестве примера этой кампании могу привести случай, когда я сдавала экзамен Леониду Петровичу Гроссману^[20]. Он читал у нас литературу XIX в., достаточно много внимания уделял творчеству Ф.М. Достоевского и, конечно, нас всех увлек своими интересными лекциями и толкованием его романов. Когда я сдавала ему экзамен, пришли двое каких-то посторонних. В это время вообще к нам много ходили на занятия, лекции и слушали наших преподавателей. Вроде именно тогда вышло постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград»^[21]. Когда я начала ему отвечать, у меня был билет по «Запискам из Мертвого дома». Я подробно изложила предмет и все пыталась перейти к «Братьям Карамазовым», которые меня особенно заинтересовали, но он упорно не желал переходить на эту тему, и целый час мы просидели на «Записках». Расспрашивая меня вплоть до перемены, что, конечно, выходило за пределы экзамена, он поставил мне пятерку и ушел. Присутствовавшие товарищи тоже ушли и больше уже не появлялись. Они были, безусловно, из органов, институт тогда подвергался проверке.

В 1946 г. я уже жила на квартире бабушки [Коли] и аккуратно возила ей продукты. Каждую субботу я ехала сначала к ней с продуктами, которые передавала ее домработница, ночевала там, утром шла домой к маме, а на следующий день возвращалась в Москву. Кстати, так продолжалось недолго, потому что в 1946 г. я вышла замуж. Произошло это совершенно внезапно. Мы поддерживали отношения с родственниками первой жены отца, даже после его смерти. И вот как-то они пригласили меня под Новый год. Там я встретилась с их родственником, который прибыл в отпуск с фронта и которого я знала с детства. Это был молчаливый, спокойный человек, очень замкнутый, который еще до войны выучился на архитектора и работал. Он пошел меня провожать, а через месяц сделал мне предложение. Я была несколько растеряна. Анатолий Васильевич, безусловно, был очень хорошим человеком. Когда его демобилизовали летом 1946 г., мы поженились. В дальнейшем я убедилась еще раз, что он действительно прекрасный человек.

В 1947 г. мне пришлось прервать учебу в институте в связи с рождением ребенка. У нас родилась девочка, которую я, следуя портрету Аленушки в Третьяковской галерее, назвала Еленой. Вскоре Анатолия вновь призвали в армию и направили во Владивосток, а я должна была к нему поехать после того, как сдам выпускные экзамены и получу диплом. Я уже готовилась к отъезду, но, когда пошла за дипломом (их выдавали почему-то несколько позднее), мне сказали: «А что вы не являетесь в институт, вы рекомендованы в аспирантскую группу». Я была крайне удивлена, но, оказывается, мой преподаватель Сергей Федорович Елеонский^[22], очень мною довольный, в частности моей курсовой работой «Элементы фольклора в пьесе Островского “Снегурочка”», рекомендовал меня к поступлению. Надо было решать, что делать. Я позвонила мужу во Владивосток, мы поговорили, и он сказал: «Такой возможности тебе больше не представится, даже думать нечего, сдавай экзамены». Я сдала и благополучно поступила в аспирантуру. Первое время я думала, чем мне заняться, а потом мой давний знакомый литературовед Семен Моисеевич Брейтбург посоветовал заняться А.В. Сухово-Кобылиным: «Тема совершенно не разработана. Вы можете многое сделать». Елеонский, который продолжал быть моим руководителем, тему одобрил и сказал, что надо идти в архив литературы и искусства^[23], где есть материалы Сухово-Кобылина^[24]. И вот тогда я впервые встретилась с архивом, куда пришла работать по теме диссертации. Меня провели в читальный зал, тогда архив размещался в чужом здании – в том, что занимал архив материалов, вывезенных во время войны, – так называемый Особый архив^[25]. Там и находились поступившие из бывшего литературного музея материалы литературы и искусства.

Меня встретили очень приветливо, я ознакомилась с архивом Сухово-Кобылина, – действительно, о нем было мало сведений. Пожалуй, много о нем написал Леонид Петрович Гроссман в своей книге «Сухово-Кобылин»^[26], утверждавший, что драматург был убийцей своей любовницы Луизы Симон-Деманш. Он любил такие темы и блестяще с ними справлялся. И вот я взялась за дневники Сухово-Кобылина, чтобы как-то разобраться самой во всей этой сложной истории. Кроме монографии Гроссмана была еще книжка другого исследователя, который доказывал обратное, – Александр Васильевич не виновен^[27]. Все это меня очень заинтересовало. Архив дал мне возможность, и я стала работать над дневниками, которые, по-моему, до этого никто не разбирал ввиду крайней сложности почерка автора. Посидев над этим года полтора и написав свою диссертацию, я пришла к выводу, что Сухово-Кобылин все-таки своей любовницы не убивал. Она, как следовало по всем материалам, которые я проанализировала, кроме дневников самого драматурга, была убита своими крепостными слугами, которых возмущало, что какая-то француженка, любовница их господина, так себя грубо с ними вела. Они ее убили и вывезли труп куда-то к Ваганьковскому кладбищу, после чего состоялся суд^[28].

Я довольно успешно защитила диссертацию и сразу выехала к мужу во Владивосток, оставив нашу дочь в семье старшей сестры мужа и матери. До Владивостока добралась благополучно, у меня было назначение во Владивостокский пединститут^[29]. Приехала я туда и поступила на работу в январе 1952 г., была преподавателем. В 1953 г. меня сделали завкафедрой, а в 1956 г. я уехала из Владивостока. В пединституте вновь столкнулась с людьми, пострадавшими от репрессий. Там было несколько преподавателей, одна из Прибалтики – Лидия Ивановна Мете, явно не русская, другая – Анна Васильевна Удавцова из Ленинграда, у которых мужья были репрессированы, но они там жили и работали. Причем Лидия Ивановна была даже секретарем парторганизации, а Анна Васильевна – завкафедрой педагогики. Это были очень интересные люди, которые, однако, сразу же потребовали, чтобы я тоже вступила в партию, причем меня рекомендовали как раз эти две женщины.

Я боялась становиться завкафедрой. Мой предшественник был весьма принципиальным, кстати, его сестра работала в Москве в цирке укротительницей тигров. И мои коллеги говорили, куда ей до брата. Он действительно оказался человеком удивительным, они с женой не имели детей и взяли на воспитание троих из детского дома и их растили. Поэтому он, кое-как согласившись на полгода остаться завкафедрой, твердо отказался в дальнейшем исполнять эти обязанности, и уже на первый семестр следующего года назначили меня. Я там работала, по-видимому, хорошо, потому что к концу моего пребывания институт подал соответствующие бумаги на присуждение мне ученого звания доцента. Читала я курс литературы XVIII и XIX вв. Кроме этого, самостоятельно разработала курс критики и журналистики, которого вообще не существовало, и он шел как спецкурс. И конечно, когда мужа демобилизовали и он раньше меня вернулся в Москву, то я поехала вслед за ним.

В Москве я столкнулась с тем, что найти работу в Педагогическом институте было очень сложно, заявки на кадры отсутствовали. В школу идти после такой работы мне не хотелось. Я подумала, что надо продолжить научные изыскания. Все-таки материалы архива, еще мною не исследованные, в том числе по Сухово-Кобылину, привлекали меня, и я пошла опять в архив. Он по-прежнему находился в том же здании, но намечался переезд в соседнее. Я зашла к директору^[30], написала заявление, и меня как кандидата наук должны были допустить к работе без официального отношения. Такие были тогда порядки. Когда я зашла подписать к нему отношение, мы разговорились. Он пришел в архив недавно из ЦК в связи с событиями, которые происходили тогда^[31], и вдруг сказал:

– А почему бы вам не поработать у нас?

– Я же не специалист, – говорю я.

– Как не специалист? Вы же кандидат филологических наук.

– Да, – отвечаю. 

Я тоже стала думать, почему бы не попробовать.

– Конечно, старшего научного сотрудника я вам предлагать не буду, а вот в марте мой заместитель уходит на пенсию, и тогда мы вас возьмем сразу на замначальника архива. Только вам придется поступить на военную службу.

– Понятно, – говорю.

Вот это меня уж очень смутило.

– Ну ничего. Архив входит в систему МВД, и поэтому все руководство должно иметь воинское звание.

– А все-таки, может быть, я пока у вас поработаю не в воинском звании?

– Да пожалуйста! Я хоть сейчас вас могу назначить старшим научным сотрудником, но зарплата очень небольшая.

Он назвал; конечно, это была 1/4, если не 1/5 того, что я получала во Владивостоке. Но там платили еще за секретность, дальность и т.д. Я подумала: ходить снова, искать, к тому же если уж работать, все-таки лучше в коллективе. Я сказала: «Меня не смущает зарплата, когда вы можете меня оформить?» И буквально на следующей неделе начались мои трудовые будни в архиве. По-моему, мы тогда получали 89 руб. Меня сразу посадили на работу по рассекречиванию фондов и дали Пролеткульт. Конечно, само название «Пролеткульт» мне кое-что говорило. Я его встречала среди таких организаций, которые считались вредными и потом разоблаченными. Попросила объяснить, что мне надо тут смотреть, и взялась за просмотр. Здесь опять был смешной случай, который помог мне как-то определиться в архиве. Еще до меня в архив поступила тоже кандидат филологических наук, приехавшая из Саратова. Она была аспиранткой профессора Оксмана. Потом, когда я уже работала, я поняла, что это за человек. Мне она говорила, мол, «чем тут заниматься, здесь ни одного кандидата нет». Держала себя как человек, много выше остальных сотрудников.

Я целиком погрузилась в работу, сидела в комнате вместе с Кириленко^[32], Коршуновой^[33] и Ситковецкой^[34] – все это люди, близкие мне по духу, хотя, может быть, только одна из них жива. Это действительно выдающиеся сотрудники среди тех, кто тогда работал в архиве. И они сразу взяли меня под свою опеку, объясняли мне, когда я спрашивала. И я сидела не поднимая головы, выходя только раз в обеденный перерыв. Когда архивисты выпустили майскую стенгазету, там, среди прочих материалов, было и такое выражение: «Кандидат кандидату рознь». И я поняла, что коллектив меня принял. В марте следующего года я была зачислена на должность заместителя начальника архива, проведена приказом по Главархиву – словом, заняла свое место.

Первой работой, которую мне поручили, была организация переезда архива из одного здания в другое. К тому времени я уже немного знала коллектив и могла распределить по физическим возможностям, кому какую работу поручить. Кроме того, мы сделали «техническое изобретение», в этом мне помог заведующий хозяйством архива. Мы натянули канатную дорожку между двумя архивами, подвесили большую корзину, в которую помещались коробки с материалами, и протянули ее на высоте второго этажа, таким образом можно было сразу из одного хранилища в другое перемещать материалы. Это очень облегчало работу, не надо было пользоваться лифтами, и, главное, материалы попадали туда, куда нужно. Вот эта была моя первая работа, выполненная в архиве.
 

РГАФД. Воспоминания Н.Б. Волковой. 2014. 28 мая. Звукозапись.
 

---

[A] Запись воспоминаний осуществлена Российским государственным архивом фонодокументов 28 мая 2014 г. в рамках программы «Устная история», расшифрована сотрудниками Российского государственного архива литературы и искусства; литературная обработка текста выполнена редакцией журнала «Отечественные архивы».

[B] Здесь и далее опущены фрагменты о первой семье отца.

[C] Далее опущен фрагмент о взрывном характере главного повара.

 

[1] Имеются в виду Московские высшие женские курсы (МВЖК), основанные в 1872 г. и существовавшие до 1888 г. как курсы профессора Герье, а в 1900–1918 гг. как МВЖК.

[2] Зенкевич Лев Александрович (1889–1970) – зоолог, гидробиолог, океанолог, профессор, заведующий кафедрой МГУ (1930–1970 гг.), лабораторией Института океанологии АН СССР (1948–1970 гг.), действительный член АН СССР (1968 г.), лауреат Государственной (1951 г.) и Ленинской (1965 г.) премий, один из основателей Плавучего морского научного института на суднах «Персей» (1930-е гг.), «Витязь» (1949–1969 гг.) и др.

[3] Брейтбург Абрам Моисеевич (1896–1960) – врач, биохимик и физиолог питания, автор монографии «Рациональное питание» (1957 г.), учебников «Биологическая химия» (1953, 1959 гг.) и «Физиология питания» (1959, 1961 гг.).

[4] Брейтбург Семен Моисеевич (1897–1970) – литературовед, книговед и журналист, профессор МГУ, изучал творчество Л.Н. Толстого.

[5] Лаубе Генрих Янович (псевд. Андрей Гончаров; 1924–1996) – актер театра и кино, артист разговорного жанра, заслуженный артист РСФСР (1962 г.), племянник и воспитанник театрального режиссера, актера театра и кино, народного артиста РСФСР И.Я. Судакова (1890–1969), сын его сестры Анастасии (Анны) Судаковой (Лаубе) (1900–1974).

[6] Речь идет о В.В. Осипове (1879–1942).

[7] Бонди Сергей Михайлович (1891–1983) – литературовед, текстолог, пушкинист, доктор филологических наук (1943 г.), профессор МГУ (1950 г.). В 1941–1950 гг. преподаватель Московского педагогического института (МГПИ) им. В.П. Потемкина, затем МГУ и Литинститута.

[8] Водовозов Николай Васильевич (1902–1977) – специалист по древнерусской литературе, доктор филологических наук, профессор кафедры русской литературы филологического факультета МГПИ им. В.П. Потемкина.

[9] Тагер Евгений Борисович (1906–1984) – литературовед, доктор филологических наук (1966 г.). Сотрудник Института мировой литературы АН СССР. Автор работ о М. Горьком, русской литературе XX в.

[10] Цейтлин Наум Ефимович (1908–2003) – педагог, один из организаторов Московского дворца пионеров, заведовал отделом технического творчества, доцент МГПИ им. В.П. Потемкина, специалист по методике трудового обучения в школе.

[11] Жураковский Геннадий Евгеньевич (1894–1955) – ученый-педагог, профессор (1939 г.), член-кор. АПН РСФСР (1945 г.), общественный деятель, заведовал кафедрой в МГПИ им. В.П. Потемкина, участник создания АПН РСФСР.

[12] Реформатский Александр Александрович (1900–1978) – лингвист, доктор филологических наук (1962 г.), профессор (с 1962 г.), один из представителей московской фонологической школы. Специалист по фонологии, транскрипции, семиотике, терминологии и истории лингвистики. Автор классического учебника «Введение в языковедение» (1947 г.).

[13] Зайончковский Петр Андреевич (1904–1983) – историк, источниковед, археограф, доктор исторических наук (1950 г.), профессор. В 1944–1952 гг. заведующий Отделом рукописей Государственной библиотеки СССР им. В.И. Ленина. С 1951 г. профессор МГУ и директор научной библиотеки университета.

[14] Викторов Сергей Павлович (1916–1977) – художник, живописец, мастер портретов, исторических композиций, пейзажа, член Общества «Студия военных художников им. М.Б. Грекова».

[15] Житомирская Сарра Владимировна (1916–2002) – историк-архивист, редактор, с 1945 г. сотрудник, с 1952 г. заведующая Отделом рукописей Государственной библиотеки СССР им. В.И. Ленина. Кандидат исторических наук (1945 г.). Заслуженный работник культуры Российской Федерации.

[16] Рец.: Елпатьевский А.В. Житомирская С.В. Просто жизнь. М., 2006 // Отечественные архивы. 2006. № 5. С. 124–127.

[17] Коллектив Отдела рукописей обвинялся в пропаже «части материалов к “Мастеру и Маргарите”, переданных туда Е.С. Булгаковой в 1966–1967 гг.». Однако анализ акта продажи, описей и текста произведения позволил М.О. Чудаковой, «сличив при научном описании архива оба эти текста с полным печатным текстом романа», прийти к выводу, «что должна была существовать еще одна тетрадь (или отдельные листы) с вариантами, вошедшими в окончательный текст, но отсутствующими и в исправлениях машинописного экземпляра, и в тетради 10.1». Исследование также показало, что «Отделу рукописей такая тетрадь… никогда не предлагалась и туда не поступала». (См.: Житомирская С.В. Еще раз об архиве М.А. Булгакова // НЛО. 2003. № 63.)

[18] Зимина Валентина Григорьевна (1923–2013) – кандидат исторических наук (1956 г.), заведующая сектором обработки архивных фондов, заместитель заведующего Отделом рукописей Государственной библиотеки СССР им. В.И. Ленина. Специалист по русской истории XIX в., жена доктора исторических наук А.А. Зимина.

[19] Исбах Александр Абрамович (Бахрах Исаак Абрамович; 1904–1977) – писатель, литературовед, кандидат филологических наук, профессор МГПИ им. В.П. Потемкина. Участник Великой Отечественной войны. В 1949 г. арестован, приговорен к 10 годам лагерей, освобожден в 1954 г., реабилитирован в 1955 г.

[20] Гроссман Леонид Петрович (1888–1965) – литературовед, писатель и театральный критик, доктор филологических наук. С 1921 г. преподавал теорию и историю литературы в московских институтах, с 1945 г. профессор МГПИ им. В.П. Потемкина.

[21] Имеется в виду постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», принятое 14 августа 1946 г. (Правда. 1946. 21 августа). В нем ЦК ВКП(б) отмечал, «что издающиеся в Ленинграде литературно-художественные журналы, ведутся совершенно неудовлетворительно, много безыдейных, идеологически вредных произведений», в частности М.М. Зощенко, А.А. Ахматовой и др. Издание журнала «Ленинград» было прекращено, а журнал «Звезда» подлежал коренному улучшению. В 1988 г. постановление признано ошибочным и отменено (Изв. ЦК КПСС. 1989. № 1. С. 45).

[22] Елеонский Сергей Федорович (1891–1960) – литературовед и педагог. С 1946 г. профессор МГПИ им. В.П. Потемкина. Основные работы посвящены проблемам истории русской литературы XVII–XIX вв., соотношения литературы и фольклора.

[23] Центральный государственный литературный архив (ЦГЛА) СССР основан в 1941 г. на базе собрания Государственного литературного музея.

[24] См.: РГАЛИ. Ф. 438. Оп. 1–2 (362 ед. хр. за 1813–1936 гг.).

[25] Имеется в виду Центральный государственный Особый архив (ЦГОА) СССР, основанный в 1946 г., в 1992 г. преобразован в Центр хранения историко-документальных коллекций (ЦХИДК), в 1999 г. вошел в состав Российского государственного военного архива.

[26] См.: Гроссман Л.П. Преступление Сухово-Кобылина. М., 1927; 2-е изд., доп. Л., 1928.

[27] Речь идет о Гроссмане Викторе Азриэлевиче (1887–1978) – писателе и литературоведе, адвокате по профессии. См.: Гроссман В.А. Дело Сухово-Кобылина. М., 1936.

[28] См.: «Странная судьба» (Из дневника А.В. Сухово-Кобылина) / публ. Н.Б. Волковой // Встречи с прошлым: сб. материалов Центрального государственного архива литературы и искусства СССР. 3-е изд. М., 1986. Вып. 3. С. 19–46.

[29] Владивостокский учительский институт образован в 1940 г. на базе Владивостокского педтехникума, в 1943 г. преобразован во Владивостокский педагогический институт, вошедший в 1956 г. в состав Дальневосточного государственного университета.

[30] Директором архива в тот период являлся Родионов Николай Иванович.

[31] После XX съезда КПСС Совет министров СССР принял 7 февраля 1956 г. постановление «О мерах по упорядочению режима хранения и лучшему использованию архивных материалов министерств и ведомств», потребовавшее от архивов перестройки работы, в том числе либерализации доступа к архивным документам. (См.: Информ. бюл. ГАУ МВД СССР. 1956. № 1. С. 3–5; Павлова Т.Ф. Доступ к архивным документам в период хрущевской «оттепели» (вторая половина 1950-х гг.) // Отечественные архивы. 2012. № 5. С. 13–25.)

[32] Кириленко Ксения Николаевна (урожд. Сысоева, 1922–2002) – театровед, архивист; в ЦГЛА–ЦГАЛИ СССР–РГАЛИ с 1945 по 1997 г.; в 1963–1986 гг. завотделом публикации документов.

[33] Коршунова Валентина Павловна (1927–1994) – архивист, специалист по русской литературе и культуре XX в.; в ЦГАЛИ СССР–РГАЛИ с 1954 по 1994 г., в том числе в отделе публикации документов; в 1979–1994 гг. главный хранитель фондов архива.

[34] Ситковецкая Майя Михайловна (р. 1930) – архивист, библиограф, историк русской литературы и театра XX в.; в ЦГАЛИ СССР с 1954 г., в том числе младшим, затем старшим научным сотрудником отдела публикации документов; в 1965–1987 гг. завотделом использования документов.