Вы здесь

Главная » Издания и публикации » Отраслевые СМИ » Журнал «Отечественные архивы»

«Я всегда любил преподавание, но теперь в области истории – это очень трудное дело». Письма И.М. Гревса к Н.П. Анциферову. 1934–1941 гг.

Ключевые слова: Октябрьский переворот 1917 г., историческая наука, Императорский Санкт-Петербургский университет, Ленинградский государственный университет, Ленинградский институт философии, литературы и истории, письма, Отдел рукописей Российской национальной библиотеки, Анциферов Н.П., Гревс И.М.

Жизнь и деятельность известного петербургского историка, выдающегося педагога и организатора науки, преподававшего в 1889–1899 гг., 1903–1923 гг. в Санкт-Петербургском (Петроградском) университете, в 1903–1918 гг. на Высших женских Бестужевских курсах (ВЖБК), в 1934–1941 гг. в Ленинградском государственном университете, Ивана Михайловича Гревса[1] в последнее время привлекает особое внимание исследователей. В поле зрения специалистов находится значительный пласт его наследия[2], неуклонно пополняется новыми данными биография. При этом многие материалы, позволяющие существенно расширить наше представление о личности ученого и показать условия, в которых пришлось работать петербургской профессуре после слома старого строя, до сих пор не введены в научный оборот или не получили должного толкования. Последнее обстоятельство побудило нас обратиться к сохранившимся в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки (ОР РНБ) письмам И.М. Гревса, адресованным его ученику, историку Николаю Павловичу Анциферову[3].

Октябрьский переворот 1917 г. резко изменил налаженную жизнь уважаемого профессора и авторитетного ученого. 12 октября 1921 г. в письме, адресованном бывшей его ученице Е.Я. Рудинской[4], И.М. Гревс подвел итог четырем годам существования в новой реальности: «Среди трагического хаоса русской действительности спасает только религия, любовь, дружба и работа для просвещения. Радуюсь и благодарю Бога, когда чувствую присутствие этих благ. Исполняя свою профессию, стараюсь всей силой своей трудиться для того, чтобы сохранить и пронести культурные ценности, передать их своими старческими руками тому поколению, которое нарождается одичалым, исковерканным и развращенным…»[5] Однако быстро обнаружилось, что требования новой власти к преподаванию, направленные на воспитание коммунистической, идеологически подготовленной личности, идут вразрез со взглядами И.М. Гревса, стремившегося воспитать самостоятельно мыслящего исследователя. Научная позиция ученого вступила в непреодолимое противоречие с новым пониманием истории как науки о смене общественно-экономических формаций и борьбе классов.

С 1923 г. И.М. Гревс был отстранен от педагогической практики, поскольку историю исключили из учебного процесса в средней и высшей школе. Увольнение переживалось профессором очень болезненно, о чем свидетельствует его письмо Е.Я. Рудинской от 8 августа 1923 г.: «То, о чем Вы пишете, действительно произошло со мной. Для симметрии моей биографии это очень подходит: одинаковое действие от различных режимов, свидетельствующее о моей верности себе (думаю, могу так сказать) и о гораздо большей близости друг к другу обоих порядков, кажущихся столь различными[6]. Мое преподавание признали “бесполезным” и потому я “не нужен”. Конечно, это очень тяжело. Я связан с университетом с 1879 г., когда поступил туда студентом, жизнь моя с ним срослась, и проводил я в нем всегда одну и ту же, казавшуюся мне правильной, точку зрения, т.е. независимость и беспристрастие науки, ищущей истины от меняющихся настроений дня, строгое и добросовестное отделение научного исследования от собственно политических убеждений, этических симпатий и религиозных верований. Этого не уважали прежде наверху, не уважают и теперь. Ничего против этого сделать не могу. Остаюсь честен, и это утешает меня и дает крепость в перенесении несправедливого и грубого удара. Я всегда был сторонником открытого и мирного способа действий, таким же остался и теперь. Если нельзя преподавать науку, не искажая ее, не коверкая себя, приходится отступить, работая лично и общаясь частным образом с тем, кто одинаково смотрит на науку»[7].

В 1934 г., согласно известному постановлению СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О преподавании гражданской истории в школах СССР», были восстановлены исторические факультеты в Московском и Ленинградском государственных университетах. Семидесятичетырехлетний профессор после одиннадцатилетнего перерыва вернулся к преподаванию в Ленинградском государственном университете и Ленинградском институте философии, литературы и истории (ЛИФЛИ)[8].

Творческое и личное содружество И.М. Гревса и Н.П. Анциферова родилось в 1909 г., когда последний поступил на историко-филологическое отделение Петербургского университета и выбрал своей специализацией историю западноевропейского Средневековья. В тот год Гревс читал общий курс «Французское Средневековье» и специальный курс «Духовная культура конца Римской империи и раннего Средневековья». Позже Анциферов вспоминал: «Содержание лекций И.М. Гревса совершенно соответствовало тому, что я искал в историке-учителе. Каждый из двух курсов… дал мне то, ради чего я стал заниматься историей»[9]. В «семинариях» И.М. Гревса Н.П. Анциферов провел шесть университетских лет (1909–1915). На склоне дней Николай Павлович так оценил их отношения: «…его образ… в течение 32 лет был опорой моей жизни, и до конца ее будет светить мне уже за гранями своего бытия… В студенческие годы Иван Михайлович стал тем учителем-другом, с которым меня связала навсегда сыновья любовь. Иван Михайлович стал моим Padre»[10]. Этим именем подписано большинство публикуемых писем. В 1918 г. Иван Михайлович крестил первого сына Николая Павловича Павла (умер в 1919 г.), а его жена Мария Сергеевна была крестной матерью Сергея, родившегося в 1924 г. Важно понимать, что для И.М. Гревса и Н.П. Анциферова как глубоко верующих людей церковные обряды являлись таинством в истинном смысле, а не формальностью. Таким образом, супруги Гревс и чета Анциферовых были не просто ближайшими друзьями, но, по сути, родственниками.

И.М. Гревс

И.М. Гревс

И.М. Гревс связывал будущее научное поприще ученика с историей западноевропейского Средневековья, видел в нем продолжателя своих идей и принципов, однако 1917 г. разрушил его надежды. Более того, практически сразу стало распадаться обширное, складывавшееся годами сообщество друзей и учеников, окружавшее профессора. Многие добровольно покинули Россию: С.Е. Крыжановский[11] (1918 г.), К.В. Флоровская[12] (1920 г.), Н.П. Оттокар[13] (1922 г.), Г.П. Федотов[14] (1925 г.). В 1922 г. на одном из «философских пароходов» из страны был выслан Л.П. Карсавин[15]. Тем же, кто остался на Родине, пришлось поневоле отказаться от научной деятельности. Энциклопедически образованные, обладавшие большим творческим потенциалом ученики И.М. Гревса становились переводчиками, учителями, библиотекарями; многим предстояло пережить ужасы ГУЛАГа.

Годы, к которым относятся публикуемые письма, прибавили утрат: в 1934 г. умер С.Ф. Ольденбург[16], весной 1935 г. из Ленинграда были отправлены в ссылку Л.И. Олавская[17] и А.И. Хоментовская[18], в 1938 г. арестовали Д.И. Шаховского[19], в 1939 г. умерла О.А. Добиаш-Рождественская[20]. Тема научного и личного одиночества – лейтмотив публикуемых документов: «Образовалась пустыня в нашем всегда бывшем сильною опорою дружеском кругу» (Док. № 4).

В 1920-е гг. оторванные от своих непосредственных профессиональных интересов Гревс и Анциферов обратились к близкой им теме «градоведения», и на 10 лет объектом приложения их творческих сил стал Петербург. Это насыщенное событиями десятилетие поставило обоих ученых не только в ряд выдающихся петербурговедов, но и дало основание современным исследователям назвать их культурологами, стоявшими у истоков отечественной урбанистики[21].

В 1929 г. Н.П. Анциферов был арестован и отправлен в Кемь, а через полтора месяца скончалась его жена Татьяна Николаевна[22], страдавшая тяжелой формой туберкулеза. Семья Гревсов организовала ее похороны с отпеванием в церкви и приняла огромное участие в судьбах детей Николая Павловича – Сергея и Татьяны, оставшихся на попечении его свояченицы Анны Николаевны Оберучевой, и матери, которой на момент ареста сына было семьдесят шесть лет. Екатерина Максимовна Анциферова умерла за полгода до возвращения сына из лагеря; до самой кончины Гревсы поддерживали ее морально и материально.

В августе 1933 г. Н.П. Анциферов освободился из заключения в Белбалтлаге, вернулся в Ленинград, но в начале 1934 г. по совету друзей переехал в Москву. С этого времени прежнее тесное личностное общение двух ученых сводится к их периодическим приездам в Москву или Ленинград и обмену письмами.

Н.П. Анциферов

Н.П. Анциферов

В фонде Н.П. Анциферова (ОР РНБ. Ф. 27) сохранилось 21 письмо И.М. Гревса, в том числе от 24 сентября 1929 г. о смерти жены Анциферова Татьяны Николаевны, отправленное в Кемь[23]. Полный его текст Анциферов включил в ту часть «Воспоминаний», которую посвятил своему учителю[24]. Остальные письма, а также четыре конверта находятся в одном деле, датированном 1926–1941 гг.[25] Все они написаны черными или фиолетовыми чернилами. Указанная в описи начальная дата корреспонденции не верна, поскольку первое письмо ошибочно датировано самим И.М. Гревсом 13 июня 1926 г. В действительности оно написано в 1936 г., что подтверждают как почтовые штемпели (17.06.36 Ленинград, 18.06.36 Москва), так и события, о которых идет речь в письме. Поскольку дело сформировано по хронологическому признаку, письмо должно быть не первым, а одиннадцатым по счету. В данной публикации оно помещено под номером 9. Десять писем написаны на почтовых карточках, тем не менее, с точки зрения содержащейся в них информации, это полноценные текстовые сообщения. Таким образом, хронологические рамки корреспонденции охватывают 1934–1941 гг.

К публикации отобрано восемнадцать писем: два первых письма (от 22 апреля и 6 августа 1934 г.) опущены ввиду их исключительно личного содержания. В них Гревс отвечает на рефлексию Анциферова по поводу решения после 5-летнего вдовства вступить в брак с Софией Александровной Гарелиной, помогая справиться с чувством вины по отношению к покойной жене и ощущением «предательства» идеалов юности. Публикуемые письма позволяют реконструировать бытовую сторону жизни и душевное состояние И.М. Гревса последних лет. Одновременно это оценка опытнейшего педагога и ученого положения дел в исторической науке и высшем образовании во второй половине 1930-х гг. Одна из постоянных тем – возвращение к педагогической деятельности, сожаление о потерянных годах, когда он был выключен из учебного процесса: «Не без волнения приступаю после 11-летнего перерыва; не знаю, как удастся вновь войти в работу, которая прежде наполняла всю жизнь. Постараюсь новой молодежи дать то, что остается в голове от старого опыта. Жаль, что столько лет пропало даром» (Док. № 1). Нечастая, но регулярная переписка прерывается в сентябре 1936 г. и возобновляется лишь в декабре 1939 г. Это объясняется тем, что в 1937 г. Николай Павлович был вновь арестован и отправлен в Уссурийский лагерь. В результате невероятных усилий его жены при участии В.Д. Бонч-Бруевича[26] дело Н.П. Анциферова было пересмотрено, и историк вернулся в Москву.

Приближаясь к своему восьмидесятилетию, И.М. Гревс все острее ощущал потребность осмыслить свою жизнь, роль и место в науке, написать воспоминания. 25 сентября 1935 г. он писал: «...мысль о предстоящем близком конце заставляет желать внутренней твердости и покоя, чтобы продумать результаты жизни и твердо подготовиться к завершению[27], а тут захватывает суета жизни» (Док. № 4). Последнее письмо от 16 марта 1941 г., – прощание и духовное завещание историка. Ровно через два месяца, 16 мая, земной путь И.М. Гревса закончился.

В 2004 г. была предпринята попытка публикации писем в извлечении[28]. Однако издание осуществлено со значительными недостатками[29]: не пояснен принцип отбора текстов, но очевидны некие субъективные предпочтения; автор-составитель книги достаточно вольно обошелся с документами, часто заменяя неразобранные слова и фразы подходящими по смыслу (трудночитаемый почерк И.М. Гревса едва ли может служить оправданием); отсутствие комментариев и нерасшифрованные имена оставляют «белые пятна»[30].

Настоящая публикация осуществлена в полном соответствии с действующими правилами издания исторических источников.
 

Фотографии из фонда Н.П. Анциферова.

Вступительная статья, подготовка текста к публикации и комментарии И.А. ГОЛУБЕВОЙ.

[1] Гревс Иван Михайлович (1860– 1941) – историк-медиевист, специалист по позднеримской истории, педагог, градовед, краевед и общественный деятель. (См., напр.: Каганович Б.С. Люди и судьбы: Д.И. Шаховской, С.Ф. Ольденбург, В.И. Вернадский, И.М. Гревс по их переписке 1920–1930-х годов // Звезда. 1992. № 5–6. С. 160–170; Вахромеева О.Б. Биографика как метод исторического исследования: к изучению материалов научного наследия И.М. Гревса. СПб., 2004; Бамбизова К.В. Историческая концепция Ивана Михайловича Гревса – основоположника петербургской школы медиевистики: Автореф. дис. … канд. ист. наук. Томск, 2008; Иван Михайлович Гревс и петербургское краеведение: Сб. к 150-летию со дня рождения / Сост.: Б.С. Каганович, А.В. Кобак. СПб., 2010; и др.)

[2] По мнению петербургского историка О.Б. Вахромеевой, «в отечественной историографии деятельность И.М. Гревса рассматривают в двух направлениях: во-первых, как специалиста в области античной и средневековой истории, во-вторых, как основателя отечественного урбанизма и теоретика экскурсионного движения». Ею составлена библиография по каждому направлению деятельности ученого. (См.: Вахромеева О.Б. Приглашение к путешествию: Методика исторических поездок И.М. Гревса. СПб., 2007. С. 11–13.)

[3] Анциферов Николай Павлович (1889– 1958) – культуролог, историк, градовед и краевед.

[4] Рудинская Евгения Яковлевна (1885–1978) – окончила историко-филологическое отделение ВЖБК (группа всеобщей истории). В 1930-х гг. директор музея в Киеве, старший научный сотрудник АН УССР. В марте 1934 г. арестована, приговорена к трем годам ссылки, где в августе 1936 г. преподавала музыку и немецкий язык.

[5] Человек с открытым сердцем: Автобиографическое и эпистолярное наследие Ивана Михайловича Гревса (1860–1941) / Авт.-сост. О.Б. Вахромеева. СПб., 2004. С. 302.

[6] И.М. Гревс имеет в виду свое первое увольнение из университета по распоряжению министра народного просвещения Н.П. Боголепова после студенческих волнений 1899 г.

[7] Человек с открытым сердцем… С. 305.

[8] Институт философии, литературы и истории (ИФЛИ) – гуманитарный вуз университетского типа, существовал в Москве (МИФЛИ им. Н.Г. Чернышевского, 1931–1941 гг.) и Ленинграде (ЛИФЛИ, 1931–1937 гг.). После расформирования ИФЛИ эти вузы влились в состав Московского и Ленинградского государственных университетов соответственно.

[9] Анциферов Н.П. Из дум о былом: Воспоминания / Вступ. ст., сост., примеч. и аннот. указ. имен А.И. Добкина. М., 1992. С. 167.

[10] Там же. С. 165–166.

[11] Крыжановский Сергей Ефимович (1862–1935) – государственный деятель, юрист. Автор ряда важнейших государственных актов, в том числе избирательных законов 1905 и 1907 гг. Соратник П.А. Столыпина. Государственный секретарь в 1911–1917 гг. В эмиграции редактор исторического сборника «Русская летопись». Один из ближайших друзей И.М. Гревса со студенческих лет.

[12] Флоровская Клавдия Васильевна (1883–1963) – историк-медиевист, ученица И.М. Гревса. Первая женщина – приват-доцент Императорского Новороссийского университета. В 1920–1955 гг. в Болгарии, преподаватель латыни в Софийской русской гимназии, затем русского языка в Софийском университете. В 1955 г. вернулась на Родину.

[13] Оттокар Николай Петрович (1884–1957) – русский и итальянский историк-медиевист. Ученик И.М. Гревса. В эмиграции профессор медиевистики Флорентийского университета.

[14] Федотов Георгий Петрович (1886– 1951) – историк, философ, религиозный мыслитель и публицист. В эмиграции профессор Свято-Сергиевского православного богословского института в Париже (1926–1940 гг.); приглашенный исследователь Богословской семинарии Йельского университета (США) (1941– 1943 гг.); с 1944 г. профессор Свято-Владимирской православной семинарии в штате Нью-Йорк. Ученик И.М. Гревса, близкий друг Н.П. Анциферова.

[15] Карсавин Лев Платонович (1882– 1952) – религиозный философ, историк-медиевист. Ученик И.М. Гревса.

[16] Ольденбург Сергей Федорович (1863–1934) – востоковед, один из основателей русской индологической школы, академик Императорской Санкт-Петербургской АН (1903 г.) и АН СССР, непременный секретарь АН в 1904– 1929 гг. В 1922– 1927 гг. возглавлял Центральное бюро краеведения. Один из ближайших друзей И.М. Гревса со студенческих лет.

[17] Олавская Лидия Иосифовна (урожд. Новицкая, 1889–1975) – историк, библиограф, библиотекарь. Окончила ВЖБК (группа всеобщей истории), оставлена у Гревса (1914 г.). В 1917– 1935 и 1945– 1960 гг. сотрудница Государственной публичной библиотеки (ГПБ): заведующая кабинетом новой иностранной литературы, организатор и первая заведующая консультационно-справочным отделом, создательница справочной библиотеки ГПБ, специалист по иностранной библиографии. С И.М. Гревсом ее связывала многолетняя дружба. В апреле 1935 г. выслана в Чкалов (Оренбург). Вернулась в Ленинград в 1945 г.

[18] Хоментовская Анна Ильинична (урожд. Шестакова, 1881–1942) – историк-медиевист. Окончила физико-математический и историко-филологический факультеты ВЖБК, оставлена на кафедре всеобщей истории. В 1919–1923 гг. доцент Петроградского университета (читала курс Новой истории), затем библиотекарь. В 1921–1928 гг. в Институте истории искусств. Работала в ленинградских архивах и Главной геофизической лаборатории. В марте 1935 г. арестована и выслана в Саратов, в 1937 г. арестована повторно. После 11-месячного следствия помещена  в  инвалидный  лагерь  близ  г. Пугачева Саратовской области. В 1940 г. освобождена по пересмотру дела, жила в Вышнем Волочке.

[19] Шаховской Дмитрий Иванович (1861–1939) – государственный и общественный деятель, мыслитель, историк философии. В 1885–1905 гг. активный участник земского движения, в 1905– 1917 гг. в кадетской партии, затем в кооперативном движении, литератор. Один из ближайших друзей И.М. Гревса со студенческих лет. Арестован в 1938 г., расстрелян в Москве в апреле 1939 г.

[20] Добиаш-Рождественская Ольга Антоновна (1874–1939) – историк-медиевист, палеограф. Ученица И.М. Гревса на ВЖБК (1895–1899 гг.). В 1908–1911 гг. училась в Париже в Сорбонне, где защитила диссертацию. Первая женщина в России, получившая звание магистра (1915 г.) и доктора всеобщей истории (1918 г.), пожизненный профессор Ленинградского государственного университета, член-корреспондент АН СССР (1929 г.).

[21] Враская О.Б. Архивные материалы И.М. Гревса и Н.П. Анциферова по изучению города // Археографический ежегодник за 1981 год. М., 1982. С. 303; Перлина Н.М. Иван Михайлович Гревс и Николай Павлович Анциферов: К обоснованию их культурологической позиции // Анциферовские чт.: Материалы и тез. конф. (20–22 декабря 1989 г.). Л., 1989. С. 83; Добкин А.И. Вступительная статья // Анциферов Н.П. Из дум о былом… С. 3; Голубева И.А. И.М. Гревс и Н.П. Анциферов: от Италии к Петербургу (к вопросу становления урбанистики как научной дисциплины) // Историографический сб.: Межвуз. сб. науч. тр. Саратов, 2008. Вып. 23. С. 24–34.

[22] Анциферова Татьяна Николаевна (урожд. Оберучева, 1889–1929) – историк, окончила ВЖБК, ученица С.Ф. Платонова и А.И. Заозерского. С 1914 г. жена Н.П. Анциферова, соавтор нескольких его работ.

[23] ОР РНБ. Ф. 27. Д. 233. Л. 2.

[24] Анциферов Н.П. Из дум о былом… С. 165–178.

[25] ОР РНБ. Ф. 27. Д. 232. Л. 1–28.

[26] Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич (1873–1955) – советский государственный и партийный деятель. После 1924 г. на научной работе. Инициатор создания Государственного литературного музея в Москве (1933 г.) и его первый директор (1933–1945 гг.). Один из немногих, кто принимал на работу специалистов, отбывших заключение по 58-й статье УК РСФСР (контрреволюционная деятельность). В 1934 г. сотрудниками музея стали Н.П. Анциферов и пушкинист М.Д. Беляев (1884–1955).

[27] И.М. Гревс успел написать воспоминания лишь о своем детстве, проведенном в имении родителей в селе Лутовиново Воронежской губернии. См.: Человек с открытым сердцем… С. 8–56.

[28] Речь идет о книге О.Б. Вахромеевой «Человек с открытым сердцем».

[29] Там же. С. 317, 331–334, 337–338, 347, 349–350. О.Б. Вахромеева выбрала фрагменты одиннадцати писем, поместив их среди писем других корреспондентов.

[30] Недостатки публикации О.Б. Вахромеевой подверглись жесткой критике. См.: Горфункель А.Х. Плоды безответственности и невежества // Средние века. М., 2006. Вып. 67. С. 326–340.

 

Список литературы

  1. Бамбизова К.В. Историческая концепция Ивана Михайловича Гревса – основоположника петербургской школы медиевистики: Автореф. дис. … канд. ист. наук. Томск, 2008.

  2. Вахромеева О.Б. Биографика как метод исторического исследования: к изучению материалов научного наследия И.М. Гревса. СПб., 2004.

  3. Враская О.Б. Архивные материалы И.М. Гревса и Н.П. Анциферова по изучению города // Археографический ежегодник за 1981 год. М., 1982. С. 303–315.

  4. Голубева И.А. И.М. Гревс и Н.П. Анциферов: от Италии к Петербургу (к вопросу становления урбанистики как научной дисциплины) // Историографический сб.: Межвуз. сб. науч. тр. Саратов, 2008. Вып. 23. С. 24–34.

  5. Иван Михайлович Гревс и петербургское краеведение: Сборник к 150-летию со дня рождения / Сост.: Б.С. Каганович, А.В. Кобак. СПб., 2010.

  6. Каганович Б.С. Люди и судьбы: Д.И. Шаховской, С.Ф. Ольденбург, В.И. Вернадский, И.М. Гревс по их переписке 1920–1930-х годов // Звезда. 1992. № 5–6. С. 160–170.

  7. Перлина Н.М. Иван Михайлович Гревс и Николай Павлович Анциферов: К обоснованию их культурологической позиции // Анциферовские чт.: Материалы и тез. конф. (20–22 декабря 1989 г.). Л., 1989. С. 83–85.

Письма И.М. Гревса к Н.П. Анциферову

3 сентября 1934 г. – 16 марта 1941 г.

 

№ 1

Ленинград, В.О., 9-я л.[A], 48, кв. 15                                                                 3 сентября 1934 г.

Дорогой друг Коля!

Письмо твое я после того получил (огорчался, что долго ждал его). Сам не писал потому, что много дела и много тревог, фактических и внутренних, душевных. Но, конечно, постоянно думаю о тебе. Тяжело, что не удалось твое немедленное соединение с Светиком[1], но с другой стороны, полагаю, что и Анна Ник[олаевна][2] со своими предложениями во многом права и надо с нею сговориться, особенно после того как она (как ты пишешь) хорошо отнеслась к твоему сообщению. Тут ведь много затрагивается глубоко идущих в душу вопросов и чувств. Очень важно было бы увидеться с тобою – обо многом сказать, в письме все не укладывается.

Приехал Дм[итрий] Ив[анови]ч[B]. Очень обеспокоил меня тем, что ты серьезно нездоров, даже положили тебя на десять дней. Напиши, как ты себя чувствуешь и что тебе предписывает врач. Мы живем с М[арией] С[ергеевной][3] как можем – в труде и в тревоге за Катю[4]. Ее состояние улучшается, но медленно, и много предстоит и дальше внимания и заботы о ней. Ее судьба главным образом и наполняет нас тревогой. Не теряем надежды и оправить ее, и найти ей путь лучшего устройства жизни.

Завтра у меня начинаются занятия со студентами ЛИФЛИ. В университете (с аспирантами) они начнутся с октября. Не без волнения приступаю после 11-летнего перерыва; не знаю, как удастся вновь войти в работу, которая прежде наполняла всю жизнь. Постараюсь новой молодежи дать то, что остается в голове от старого опыта. Жаль, что столько лет пропало даром.

Шлю привет Софии Александровне[5] – хотелось бы ближе познакомиться с нею, когда она стала женою того, кого могу назвать сыном по силе своей любви.

Твой Padre

 

ОР РНБ. Ф. 27. Д. 232. Л. 6. Автограф. Почтовая карточка.

 

 

№ 2

Ленинград                                                                                                            14 ноября 1934 г.

Дорогой друг Коля!

Мне тяжело и совестно, что я так давно ничего не писал тебе. Нехорошо это, что большинство из нас так плохо умеет поддерживать общение друг с другом: это такое важное дело и великое благо, а вот не выходит… Происходит это, конечно, больше всего от ненормального склада и движения жизни, она перегружена работой, а также от нагружения тяжелыми мыслями и душевными тревогами.

Главная из последних для меня была возня с подготовкой порученной мне части учебника Средних веков[6]. Я давно уже чувствую, что не могу спеться с остальными членами «бригады», и в самом деле, когда я ознакомил их с первой частью своего обзора истории средневековой Италии, то встретил столько разногласий, что для меня стала очевидностью невозможность для моего исторического сознания продолжать участвовать в работе. Хоть они и утверждают, что просили от меня очень немногих изменений и дополнений, но я больше не в силах ломать и коверкать себя на приспособление к тому, что для меня неприемлемо. Я предлагаю им использовать то, что мною сделано в качестве материала, а мне лично не по силам, не по времени и не по здоровью вновь перерабатывать (как мне представляется дело) все построение и содержание. На этом я и стою.

Очень чувствую себя освобожденным и теперь вернулся к работам своего первого ученого периода – к очеркам по истории римского землевладения, которые мне предлагают печатать в «Известиях» исторического факультета. Теперь я погрузился в восстановление фигуры Плиния Младшего[7] как землевладельца и представителя определенного исторического типа. Очень чувствую себя заинтересованным – и уже мечтаю в дальнейшем о поэтах IV и V вв. (Авзония[8], Сидония Аполлинария[9] и других), рассматриваемых с той же точки зрения. Чувствую, что окружил себя подходящей научной и умственной атмосферой.

В университете работаю с четырьмя аспирантами в форме специального семинария над африканскими аграрными надписями римского времени. В числе их находится Алиса Банк[10] и трое очень приятных молодых человек. Дело идет хорошо, они очень восприимчивы, достаточно подготовлены, занимаются с интересом, охотно отзываются на предлагаемые задачи и от работы не уклоняются. Работаю с ними с большим удовольствием. Намереваюсь составить из результатов семинария выпуск комментированных текстов в качестве пособия для семинария как первый номер задуманной мною коллекции подобных источников в руководстве студентам для занятий по источникам. Настроение только перебивается досадным чувством, что столько лет у меня пропало, больше десятка их я был оторван от присущего мне научного и профессорского дела, многое заглохло и поздно уже приниматься за какой-нибудь большой труд. К тому же отсутствие нужного материала (новых научных книг, изданий памятников) препятствует на каждом шагу.

В ЛИФЛИ дело идет гораздо хуже. Там группа из семи студентов четвертого курса; они очень милые и живые люди, но совершенно лишенные исторической подготовки, совсем не знают иностранных языков (кроме чуть-чуть французского), на латыни еле-еле бредут, а Розенталь[11] навязал мне семинарий по Дино Компаньи[12], который осуществить невозможно. Впрочем, всякая другая документальная тема встретила бы с ними такие же затруднения. Читаю им лекции по истории Флоренции (с топографией ее) и занимаюсь итальянским языком. Они очень хорошо относятся; знакомлю их с приемами исторического исследования и различными категориями памятников. Народ симпатичный, но очень отсталый. С Н.Н. Розент[алем] отношения наружно очень дружественные, что внутри его – не разберешь. Вообще, в обоих уч[ебных] зав[едениях] и ко мне, и к О[льге] Ант[оновне][C] выражают внимание и почтение.

Вот краткая летопись хода и содержания (объективного) моей жизни за последние месяцы; субъективные же настроения переменчивы и вдаваться в их описание и истолкование трудно. Дома у нас, в общем, сносно. Катя физически поправляется, но далеко еще недостаточно окрепла, необходимо ей и дальнейшее продление отпуска. Маша все возится с ногой, теперь нога как будто почти поправилась, но она приболела желудком. За Катю мы с нею очень тревожимся. Так бы хотелось дожить до того, пока окрепнет и утвердится ее здоровье; раньше тяжело ее навек покидать.

Видишься ли ты с Дм[итрием] Ив[ановичем] и Алекс[еем] Алекс[еевичем][13]? Очень сожалею об отсутствии обоих – отсюда всегда дорого и отрадно с ними общаться, и они замечательно умеют открывать бодрость и излечивать тоску, молодить душу. Много в голове копошится мыслей и встает намерений, да уж нет времени и сил. Больше всего, пожалуй, хотел бы писать свои воспоминания: столько бы требовалось закрепить пережитого (именно «былого и дум») – еще всю жизнь переосмыслить, но это уже мечта, вряд ли исполнимая.

О тебе постоянно думаю, душевно по-прежнему люблю тебя, нуждаюсь в общении, в свидании и в письмах. Сообщи о себе. Пока крепко тебя обнимаю, хочу знать о здоровье и о жизни. Шлю привет Софии Александровне. Светика целую. Как он живет?

Горячо и верно любящий тебя Padre

(Через несколько дней)

Вот что попрошу: если тебе не трудно и не неприятно, спроси в «Academia», получили ли они мое письмо, в котором я настоятельно прошу о присылке денег – большой суммы, которую я безнадежно жду уже четыре месяца, и какой они мне имеют ответ: мне он нужен теперь же[14]. Очень обяжешь. А еще: пришли мне адрес Гогуса[15].

Еще раз, пиши, и хорошо, если бы ты письмами не считался, а я буду писать по мере сил, ведь скоро исполнится мне три четверти века, нет уже прежней свежести, хотя и дряхлости не ощущается, но главная беда: нет мудрости старца в голове – и все еще хочется идти вперед и что-то еще сделать.

От Тургеневских своих штудий[16] оттеснен историей и что лучше, не вполне могу сказать.

 

ОР РНБ. Ф. 27. Д. 232. Л. 7–7 об. Автограф.

 

 

№ 3

15 апреля 1935 г.

Дорогой друг Коля!

Давно, давно не писал тебе: трудно было, тяжко жить со всех сторон, а в последнее время стал еще прихварывать, постоянно повторяются простуды, гриппы, а прежней выносливости в борьбе с болезнями и с тяжелыми переживаниями уже нет: годы сказываются в последнее время очень ощутительно. От тебя тоже давно нет вестей, но кое-что знаю о тебе через Таню[17]. По-видимому, в общем живете вы благополучно, по возможности, хотелось бы только знать побольше, может быть напишешь. Дни проходят в проводах часто дорогих людей – это вдвойне расстраивает настроение. Занятия в университете как-то ослаблены энергией, иногда стоит больших физических усилий поддерживать в себе должную бодрость.

Живем мы, мало кого видя, кроме лиц, тесно связанных с работой, которую несешь в университете и в ЛИФЛИ. Очень горюю, что Вернадские[18] решили переехать в Москву, а, вероятно, осуществят это летом: это последние друзья-сверстники, и без них станет очень одиноко. Близких учеников и учениц скоро, похоже, не останется. Лучшее общение для нас поддерживается с Таней Лоз[инской], которая действительно редко хороший (прямо замечательный) человек – и отношение ее ко всей нашей семье редко дружеское. Не хочу больше утомлять тебя минорными мелодиями. Они сидят во мне, помимо влияния происходящих разлук, еще оттого, что физически нахожусь в оч[ень] скверном состоянии, и весь наш дом в гриппе. Пишу только, чтобы подать голос о себе, сказать, что постоянно с любовью думаю о тебе, и вызвать от тебя отклик.

Впрочем, надо еще попросить тебя об одном деле: будь добр, наведи справку в «Academia», когда они имеют в виду выпустить второй том «Мемуаров» Сен-Симона? Давно нет ни слуху ни духу о них. Самому писать не хочется, ответа не дождаться, а надо знать для всяких финансовых соображений[D]. Интересно еще узнать, не повысили ли в «Academia» нормы вознаграждения за последнее время с распространением их на прежние договоры. Пожалуйста, сделай это как можно скорее – мне оч[ень] нужно. Прости за обременение поручением, может быть, не совсем приятным. (Прошу по необходимости и жду ответа.)

Как твои занятия над Герценом? Очень огорчен, что прежняя работа твоя отложена, но отчасти она послужит и для настоящей. Видишь ли Гогуса? Хотелось бы написать ему, да желательно поддержать его светлым духом. Надеюсь подправиться физически и подбодриться душевно. Жду непосредственных вестей от тебя о том, как живется. Дружеский привет шлю Светику и Софии Александровне.

Любящий тебя Padre

Видишь ли Дм[итрия] Ив[ановича] и Алексея Ал[ексеевича]?

 

ОР РНБ. Ф. 27. Д. 232. Л. 8–8 об. Автограф.

 

 

№ 4

25 сент[ября] 1935 г.

Дорогой друг Коля!

Очень мне совестно и тяжело, что не пишу тебе, но все лето находился в таком душевном состоянии, что не писалось – и мысли господствовали тяжелые. В августе мы с М[арией] С[ергеевной] пробыли в Сестрорецке в доме отдыха; было физически хорошо, а нравственно – обитали в чуждой компании и необычно было приживаться к обстановке праздной жизни по принципу. Я, впрочем, занимался по мере возможности и там, оттого, м[ожет] б[ыть], и отдохнул недостаточно. М[ария] С[ергеевна] там сильно подправилась и ногу обстоятельно лечила, добилась некоторого улучшения. Меня же все время тяготила мысль о ненормальности положения, в котором я нахожусь как преподаватель высшей школы, принужденный действовать в условиях неподготовленности студентов к научной работе. Это особенно сильно в ЛИФЛИ, где мне поручено руководить работами группы медиевистов по подготовке их дипломных работ, а они не знают ни одного языка иностранного, ни древнего, ни нового и совершенно беспомощны в работе. Я вовремя не отказался, а теперь не знаю, что делать. В университете дело лучше, но там я взял с их согласия итальянскую тему, а они не подготовились к языку за лето, как в прежние времена всегда успешно делали мои ученики. Поэтому не знаю, как дело пойдет и здесь.

Затем что-то вообще соскочило в моей работе; упала энергия и работоспособность – возраст ли действует или сознание, что невозможно работать, как должно – только весь сентябрь провел оч[ень] плохо, почти не в состоянии был работать. Это страшно беспокоит и гнетет меня. Не знаю, как удастся справиться с тяжелой полосой.

Кроме того, еще никак не могу добиться, когда напечатана будет моя работа о Плинии, нет движения, между тем я потратил на нее столько времени, и это ставит меня в тяжелое положение и материально, и научно – теряет смысл работа. Не то, что работа моя признана неподходящей, она считается принятой, но не движется вопрос об издании «Записок факультета», для которых она предназначается.

Дома тоже не все хорошо. Катя хотя и значительно поправилась за лето, но все же состояние ее здоровья еще непрочно, и сильно тревожит мысль о ее будущем. Как будет ей, когда она останется без нас при ее болезни и при ее характере. Мысль о близкой смерти приходит невольно, и очень болит душа – как ей будет тогда.

Нехорошо все это, и стыдно сознавать себя в таком состоянии духа. Может быть, не следовало бы и признаваться в нем, чтобы худо не действовать на друзей. Надеюсь справиться с таким состоянием, но не сказать о нем тебе ни слова было бы тоже какою-то неправдой. Оно невольно и объясняет, почему я так долго не пишу. Объясняется все это тем, что мы постепенно погружаемся в одиночество в смысле дружеского общения. Последние наши близкие друзья-однолетки Вернадские переселились в Москву, так что в трудную минуту жизни не с кем отвести душу, не с кем посоветоваться. И младших друзей, бывших учеников, почти не стало. Главная (если говорить о настоящих) остается, собственно, одна Т[атьяна] Б[орисов]на, которая, как всегда, истинный друг, остальные разлетелись – и это крайне тяжело при моей и Машиной постоянной потребности в дружбе, верной и глубокой. Еще есть старый друг, моя двоюр[одная] сестра Леля Лаппо[19], но она подавлена своим семейным горем так же, как другая двоюр[одная] сестра Леля Вебер – и вот, оказывается, образовалась пустыня в нашем всегда бывшем сильной опорой дружеском кругу.

Видишь – какая разворачивается картина. Очень нам с Машей от этого скверно. Мне оч[ень] трудно об этом тебе не сказать, но ты, тоже нуждающийся в дружбе, но имеющий много друзей, можешь это хорошо понять. Я всегда был padre для юных и frater для одновозрастных близких, и вот теперь остаюсь без «братьев», и мало-помалу отходят или исчезают и «дети». Верн[адские] и Дм[итрий] Ив[анович] в Москве, ты – тоже, и образуется около нас, стариков, пустота. Главная моя поддержка – М[ария] С[ергеевна], и она с замечат[ельной] душевной энергией несет трудности жизни, она – главная опора – незаменимый друг и товарищ в жизни.

Я надеюсь выйти из этого душевного кризиса, если вообще предстоит еще прожить несколько лет (чувствую себя сильно состарившимся, чего до сих пор не было, несмотря на то, что дожил до 75 лет), но мысль о предстоящем близком конце заставляет желать внутренней твердости и покоя, чтобы продумать результаты жизни и твердо подготовиться к завершению, а тут захватывает суета жизни. От созерцательной жизни духа (в чем большая потребность) в настоящем отвлекают внешние и мелкие, в частности, материальные затруднения. Не могу ничего добиться от издательства «Academia» и опять пишу им, не надеясь на ответ и на удовлетворение, прошу тебя еще раз сходить к ним для меня и спросить: 1) когда выпустят они 2-й том Сен-Симона (о котором ни слуху ни духу), и 2) не сочтут ли справедливым ввиду задержки выхода книги выдать мне часть последнего гонорара(x)[E]. Они должны мне около 3000 р. – и затягивают.

Еще раз прости, что не воздерживаюсь я от того, чтобы тревожить тебя своими горестями. О письме моем не говори никому – трудно было от тебя скрыть духовную скорбь. Может быть, не сумел и сделать ее понятной. Надеюсь, что пройдет эта тоска. Тебя крепко люблю и очень надо бы увидеться.

Твой ослабевший (надеюсь, временно) Padre

Крепко тебя обнимаю. Особенно благодарю за приписку.

[P.S.](x) Я пошлю им об этом повторное письмо и прошу тебя справиться у них дней через пять после получения этого[F].

Разберешь ли ты мои каракули? Кажется, написал очень неразборчиво[G].

Если увидишь Дм[итрия] Ив[ановича], можешь ему сообщить о том, что пишу, но сам постарайся обо мне не тревожиться. Не первый раз охватывают меня такие сомнения, до сих пор преодолевал их, надеюсь, что удастся и теперь. Напиши о себе, и когда приедешь?[H]

От Гогуса получил оч[ень] грустное письмо. Надеюсь ему ответить. Видел Тубу[I] – он собирался вступить в аспиранты в историч[еский] факультет, но помешали какие-то формальные причины (отсутствие стажа в работе, связанной с просвещением, педагогической деятельностью). Все думаю, как было бы хорошо Гогусу вернуться к науке[J].

 

ОР РНБ. Ф. 27. Д. 232. Л. 10–11 об. Автограф.

 

 

№ 5

Ленинград                                                                                                         16 янв[аря] 1936 г.

Дорогой Коля!

Приеду в Москву 19 янв[аря] в 9 ч. 55 м. Надеюсь в тот же день или в ближайший увидеть тебя. Остановлюсь у Вернадских (Дурновский переулок у Собачьей площадки, д. 1 б, кв. 2). Мы с Гогусом условились, что проведем у тебя вечер 23-го. Надеюсь, что это тебе удобно. Ты уж пожертвуй нам этот вечер, который очень удобен ему; с тобой, конечно, увидимся и раньше. Надеюсь, что Софья Александровна еще не уехала.

Твой Padre

 

ОР РНБ. Ф. 27. Д. 232. Л. 12. Автограф. Почтовая карточка.

 

 

№ 6

Ленинград-4, В.О., 9-я л., 48, кв. 15                                                                   28 января 1936 г.

Дорогой друг Коля!

Провел ночь в дороге благополучно: ты подготовил почву – и двое соседей цветущего возраста влезли на верхнюю полку, освободив две нижние для меня и одной дамы, так что мы с ней могли спать в известном удобстве. Только поезд опоздал более чем на час из-за какой-то частной аварии, так что нам пришлось дать перегнать себя «стрелою».

Своих нашел в состоянии не совсем хорошем. Мария Серг[еевна] чувствует большую слабость после сердечного заболевания, Катя не может справиться окончательно с своим бронхитом.

Шлю тебе дружескую благодарность за добрый прием, очень рад, что повидался с тобой в твоей московской обстановке со Светиком; сожалею душевно об отсутствии Софии Александровны – картина твоей жизни без нее, конечно, получилась односторонняя, но и она дала мне нечто хорошее.

Принимаюсь за свою здешнюю работу; надеюсь, что она пойдет более или менее удовлетворительно; душа освежилась московскими свиданиями, но приходится напрягать силы для преодоления больших трудностей.

Пиши о себе, о Светике, о твоих занятиях и музейных перипетиях. Не забудь сообщить о Гогусе.

Обнимаю тебя и Светика.

Любящий тебя Padre

 

ОР РНБ. Ф. 27. Д. 232. Л. 13. Автограф. Почтовая карточка.

 

 

№ 7

Ленинград                                                                                                         6 февр[аля] 1936 г.

Дорогой друг Коля!

Получил ли ты мою открытку? От тебя не имею известий, а оч[ень] хотел бы получить их, хотя бы краткие, как состоялось открытие музея? Приехала ли София Александровна? Хочется знать и многое другое – как твое и Светика житье-бытье? И т.д.

Сейчас же мне приходится еще раз (надеюсь, в последний) обременить тебя неприятною просьбою сходить в злосчастную «Academia», и поторопить ее с присылкою денег, крайне мне нужных. Эльсберг[20] в телефонном разговоре сообщил мне, что мне в декабре еще выписали гонорар (часть третьего взноса за 2-й том Сен-Симона), а бухгалтер Игнатов заявил категорически тоже в телефонном разговоре, происходившем 25-го или 26 янв[аря], что он «перебросит» мне через два дня сумму 2000 р. с чем-то, адресуя их сюда мне на квартиру. Эти два дня длятся до сих пор. Прости за беспокойство, но сделай это, потребуй определенного указания, когда это будет сделано. Я уже послал напоминание. Извести меня о том, чего ты добился, – и про себя и твоих напиши.

Обнимаю тебя и Светика, от души желаю всего доброго. Что Гогус?

Твой Padre

 

ОР РНБ. Ф. 27. Д. 232. Л. 14. Автограф. Почтовая карточка.

№ 8

18 марта 1936 г.

Дорогой друг Коля!

Рад был получить от тебя вести и счастлив, что со Светиком все обошлось благополучно. Нужно думать, что теперь опасность по скарлатине миновала.

Отзыв о тебе, как историке и градоведе, готов дать с удовольствием, но сообщи для последнего, что можно и желательно указывать из твоих работ (напр[имер], «Книгу о городе»[21] или особенно «Душу Петербурга»[22], а также краеведч[еские] статьи и методич[еские] работы). Хорошо, если пришлешь список желательных. А об исторических работах (хоть бы рукописных) – о каких упомянуть? Я, было, стал набрасывать отзыв, но остановился перед этими библиографическими затруднениями. Ты должен их разрешить[23]. Когда пришлешь данные, напишу и перешлю к Дм[итрию] Моис[еевичу][24] с просьбою о присоединении и извещу тебя.

Письмо Гессену[25] я отправил по адресу Пушкинского Дома. Но он, кажется, не склонен отвечать вовремя. Да и кто при нын[ешнем] образе жизни на это склонен?

О себе и семье ничего утешительного сказать не могу: и М[ария] С[ергеевна], и Катя чувствуют себя плохо, я еле-еле справляюсь с лежащею на мне работою. Много трудностей и живем одиноко – а в душе постоянный голод дружеского, интимного общения. Крепко обнимаю тебя и шлю привет Софии Александровне. Очень важно для меня иметь от тебя вести.

Твой Padre

 

ОР РНБ. Ф. 27. Д. 232. Л. 15. Автограф. Почтовая карточка.

 

 

№ 9

13 июня 1936 г.[K]

Дорогой друг Коля!

Очень давно не писал тебе; нехорошо это, но очень неважно себя чувствую: очень переутомлен, работаю с большим трудом, – и состояние духа отчасти в связи с этим, отчасти и по другим причинам, в частности в силу плохой атмосферы, среди которой приходится заниматься, отчасти, наконец, при одиночестве, в котором нам приходится жить. Трудно это все описать… Может быть, тут действует чувство, что делаю все гораздо хуже, чем должен и чем прежде мог. Ну, одним словом, не хочется омрачать тебя тоскливыми соображениями. Скажу только, что радуюсь, узнав о том, что твои планы с устройством Светика на лето увенчались успехом – и это поможет устроиться и тебе самому. Напиши, как окончательно слагаются те предположения, когда ты будешь здесь, и будете ли Вы здесь вместе с Софией Александровной. У нас все неопределенно, и Катино местопребывание окончательно еще не установилось, мы с Машей хлопочем в Петергоф на месяц (с 15 июля), но не знаю, удастся ли. Как поживает Гогус? Он ни разу не написал мне. Хотелось бы также узнать что-нибудь об Алексее Алексеевиче.

Обнимаю тебя. Шлю привет Софье Александровне.

Крепко тебя любящий Padre

16 июня. Открытка завалилась среди бумаг. Только сегодня отыскал и отправляю. Будь здоров. Напиши о себе.

 

ОР РНБ. Ф. 27. Д. 232. Л. 1. Автограф. Почтовая карточка.

 

 

№ 10

Ленинград                                                                                                        11 сентября 1936 г.

Дорогой друг Коля!

Виноват перед тобой – не ответил на твое письмо с пути. Но я в Детском на отдыхе, погрузился в себя, в тихую работу по обдумыванию переработки моих «Очерков из истории римских землевладений», которые (статьи – обновленные и новые) предложил мне издать Институт истории Академии наук[26], а также в собственную работу, так что к письмам не был расположен. Но от тебя хотел бы получить весть. Поездка Ваша, видимо, хорошо прошла, но как слагаются дальнейшие планы и намерения и, главным образом, Ферганский проект[27]? Чернов[28] после того у меня ни разу не появлялся, так что от него я ничего не знаю о движении дел. Анна Николаевна говорила мне, будто состоялось официальное приглашение тебя туда, а вчера я встретил на улице Серебрякова[29], который сообщил, что дело будто бы приостановилось. Сообщи, как реально [об]стоит дело. Я при обдумывании начал сомневаться, хорош ли этот проект. Заманчив заработок и перспектива освобождения из музея, но посильна ли нагрузка? Ведь речь идет о количестве часов, приближающемся к тысяче. Вынесет ли эту массу твое сердце, да еще при необходимости приспособляться к совсем особому, непривычному климату? Собственно говоря, научная сторона этого ведь существенного[L] интереса не представляет, вряд ли может удастся достигнуть в преподавании порядочных результатов и получить удовлетворение, имея перед глазами те условия, о которых рассказывают. Вообще мне было бы оч[ень] важно и интересно узнать от тебя о положении вопроса и о том, как оно тебе рисуется теперь. Напиши!

Мы прожили с Марией Серг[еевной] в Детском дольше, чем арендовали. Когда Сидоровы[30] приехали, мы устроились в том же доме, наняв комнату внизу и получая пропитание от Сидоровых. Вернулись только 7 сентября, т.е. пробыли без недели два месяца. Пребыванием там мы довольны – отдохнули, сколько было возможно, и жили вдали от суеты, в уединении и сосредоточенности. Огорчили нас только твои Светик и Таня, заглянули только один раз на минутку, а затем Светик и проститься не нашел минуты времени. Это было печально и для меня, и для «Крёки»[31].

Катя вернулась из-под Могилева, значительно поправившись и в бодром виде, но здесь ее больно расстраивает серьезная болезнь ее друга Александры Арс.[M], которая очень плоха.

В университете занятия еще не налаживаются. Произошло слияние нашего факультета с историческим факультетом ЛИФЛИ, и это произвело некоторую хаотизацию. С аспирантами работа еще не началась, и новых вступающих, подающих надежды, кажется, не предвидится. Я на днях экзаменовал группу кандидатов на аспирантуру: они поражают своим невежеством и полным непониманием того, что значит научное отношение к предмету. Ответы – хуже средних гимназистов прежнего времени в смысле сколько-нибудь отчетливого знания фактов (просто нет никаких знаний), а о понимании и говорить нечего. Не могу себе представить, что их влечет к истории.

Вообще перед началом преподавания чувствую не много вдохновения: какая-то ненастоящая наука устанавливается, чуждая истинного исследовательского духа, духа искания, определенного стремления к добыванию подлинной истины. Это стесняет, сдавливает, лишает свободной перспективы.

Все более хотелось бы погрузиться в собственные исследования, а в часы отдыха писать свои воспоминания. Я всегда горячо любил преподавание, но теперь в области истории – это очень трудное дело.

Видел Таню Борисовну. Она оправилась от болезни, но не поправилась (не поздоровела) за лето. Мих[аил] Леон[идович][32] тоже не в оч[ень] хорошем состоянии здоровья. Около 20 сентября они уезжают на юг, но, кажется, без большой охоты.

Прошу у тебя прощение за малосодержательное письмо: чувствую себя усталым, переживания последних недель наложили тяжелую печаль. Напиши, как живет Гогус, собирается ли сюда? Видишь ли Алексея Алексеевича и вообще еще кого из хороших людей? Дм[итрий] Иванович в очень плохом состоянии здоровья и в упадке настроения. Повидай его и сообщи впечатление о нем, также о Дм[итрии] Моисеевиче.

О своих делах, о Светике и Софии Александровне расскажи, как Вы все поживаете. Мы Вам шлем дружеские приветы.

Крепко обнимаю. Желаю всего хорошего и жду писем.

Твой Padre

Еще сообщи непременно, какие перемены требуют от тебя в тексте твоего исследования жизни Герцена?

 

ОР РНБ. Ф. 27. Д. 232. Л. 16–17. Автограф.

 

 

№ 11

20 декабря 1939 г.

Дорогой друг, сын и брат!

Все это чувствую о тебе и от тебя и обнимаю со слезами радости, что вернулся к жизни, которая тебя достойна. Не писал тебе туда[33], потому что было трудно, не знал, как могу выразить свое чувство, но среди всех тяжелых горестей, которые пришлось и приходится нам испытывать, ни на минуту не забывал твоего образа и всегда думал о тебе. Мне теперь очень тяжело на душе, но твое возвращение вселяет бодрость. Ощущал себя, безусловно, одиноким в своей духовной и научной традиции, теперь ощущаю, что могу завещать то, что от меня останется в смысле написанного и пережитого, так как недолго остается жить. Как раз, когда только что получил твое письмо с припиской Софьи Александровны, появился Светик. Он, оказывается, уже говорил по телефону с тобою и сообщил, что твой «Герцен» назначен к печати[34]. Это счастливая весть! Поздравляю! Радуюсь за Вас, что Вы вместе. Отдохни хорошенько. Надо подумать о здоровье. Но потом приезжай к нам. А то всегда думается, что не успеешь увидеться. За последнее время мы с очень немногими близкими, в частности как следует только с Таней Б[орисов]ной Лозин[ской], могли отводить душу. В январе, надеюсь, удастся побывать в Москве, но, может быть, до этого можно будет увидеться. Обнимаю еще раз крепко.

Твой горячо тебя любящий Padre

 

ОР РНБ. Ф. 27. Д. 232. Л. 18–18 об. Автограф.

 

 

№ 12

Ленинград                                                                                                             10 апреля 1940 г.

Дорогой друг Коля!

Твои открытки и письмо получил и прошу прощения за безответственность, но прошу прощения в том, чтобы не прекращал писать, несмотря на неаккуратность мою. Мне оч[ень] радостно получать вести, а самому писать трудно, ибо нахожусь в тяжелом состоянии и скверно себя чувствую. Кроме того, Катя все больна (было нечто похожее на воспаление легких и затянутое, теперь она медленно улучшается, но она очень ослабла). М[ария] С[ергеев]на также очень плохо себя чувствует. Затем и дела мои оч[ень] разлаживаются. «Академия» книгу не печатает, а переводить ее в унив[ерситет] не решаюсь (боюсь[N], и я останусь без ничего). Мне оч[ень] надо бы съездить в Москву, но не знаю, как это устроить (можно ли добиться билета и возвратиться вовремя). Все это, и домашнее, и научно-литературное, и общее выводит из равновесия – и тяготят мрачные мысли. До сих пор удавалось не впадать в грех уныния, но теперь часто нахожусь на грани его. Напиши, кто теперь директор вашего музея и как с ним работается. Твоего Сережу видим редко. Кажется, после тебя он был один раз. Экзамен выдержал он один, другой собирается сдать в скором времени. Оч[ень] хорошо, что ты был у Дмитр[ия] Моис[еевича]. Он, по-видимому, находится в оч[ень] тяжелом душевном состоянии. Обо многом хотелось бы написать, поговорить, да трудно осуществить это: сутолока жизни захватывает, вечно испытываю утомленное состояние, и слова с трудом ложатся на бумагу. На днях было в нашем факультете памятное собрание по Ольге Ант[оновне][35]. Я говорил свои воспоминания о ее годах учения (это была для меня наиболее свободная задача). И еще на днях меня пригласили на день столетия от рождения моего чудесного учителя гимназии Виктора Петровича Острогорского[36]. Было оч[ень] радостно вспомнить о связанной с ним хорошей старине. В остальном жизнь течет серо, как погода в пасмурные дни. Много трагичных переживаний. Очень счастлив буду опять увидеться с тобой. Обнимаю тебя. Дружеский привет Софии Александровне и всем помнящим меня добрым людям.

Горячо тебя любящий друг.

Все жду О.А. Ротберг[37] и готов помочь ей в ее работе.

«Пять страниц» Симонова напечатаны в журн[але] «Знамя», кажется, № 12 1938 г., не отыскивай и не присылай. Он есть[O].

 

ОР РНБ. Ф. 27. Д. 232. Л. 19. Автограф. Почтовая карточка.

 

№ 13

Ленинград, 4. В.О., 9-я л., 48, кв. 15                                                                       11 мая 1940 г.

Дорогой друг Коля!

Ты погрузился по свойственной тебе непредусмотрительности в Ломоносовскую выставку[38]. Мы с Таней очень огорчены этим, и ты уже пишешь, что хлопоты о ней причиняют тебе много неприятных осложнений уже теперь, причиняют перегружение работой и т.д. Да и вообще, до выставок ли теперь в сложную годину, какую мы переживаем. Лично нам, твоим здешним друзьям, особенно горестно не знать, приедешь ли ты к нам в ближайшие дни сюда.

Предстоящий день моего рождения (завершающий такое многолетие) приготовляет для меня неприятные осложнения. Оказывается, университет ближайшим образом, кафедра средневековой истории, предполагает отметить мое восьмидесятилетие особым заседанием с различными приветствиями и другими подобными церемониями. Ты знаешь, как я всю жизнь избегал юбилеев и вообще всякого торжества, связанного с моей личной особой. Все, что до сих пор связывалось с прежними моими юбилейными датами, соединяло вместе не официальные сферы, а ближайших друзей, товарищей и учеников, и все происходило в тесной интимной и искренне дружеской атмосфере. О них я сохранил самое лучшее, радостное и трогательное воспоминание. Но теперешняя университетская обстановка во многом для меня далекая и чужая. Потом восьмидесятилетие – какая же это юбилейная дата? Я лично не виновен в том, что дожил до такого глубоко преклонного возраста, и никакой в этом заслуги нет. Если я продолжаю до этого дня работать, то это потому, что иначе не мог бы жить, а здоровье еще позволяет мне возможность этого, которая спасает от гнета тоски и потери равновесия.

В подробностях не знаю, что мне предстоит испытать 22 мая (на этот день они фиксировали посвященное мне заседание), но перспектива очень волнует меня. Мне было бы дорого или важно одно, чтобы университет обеспечил меня жилищем напоследок лет, где я мог бы спокойно использовать остающиеся силы, не растрачиваемые противной обстановкой и теми безобразиями, от которых мы страдаем сейчас[39].

В настоящие дни с меня пишет портрет один молодой художник[40]. На это я согласился по просьбе нескольких бывших аспирантов, которые этого хотели. А оказывается, что это делается ввиду моего восьмидесятилетия – и портрет этот будет водружен в помещении средневекового кабинета на память о моем прошлом и моей профессорской деятельности в университете. Портрет скоро будет закончен, и мне кажется, он выходит не худым, даже прямо хорошим. Но кто, глядя на него (пространственно на стене он займет довольно много места), будет меня вспоминать, как некогда живого человека, с должными живыми чувствами учеников и сотрудников, нечто от меня получивших и связанных с моей личностью сильными духовными воспоминаниями.

Не помню, писал ли я тебе о том, что у нас на заседании кафедры средней[P] истории состоялось некоторое время тому назад собрание в память Ольги Антоновны, в котором и я поделился своими воспоминаниями о ее годах учения. Это тема, по которой я мог высказываться искренно, так как тогда она действительно была моей ученицей. Последние годы отдалили меня от нее, но все же она одна хорошо знала весь ход моей научной жизни и могла бы о ней рассказать примерно в такой полноте, как сделала Е.Н. Чехова[41] для самой Ольги Антоновны. После ее смерти ближе всего мог бы нарисовать образ моей деятельности ты – и мне было бы очень дорого думать, что ты это сделаешь, когда меня не станет. Не хочу тебе завещать это, потому что это – задача малоблагодарная, и сделать ее сейчас так, чтобы это можно было напечатать, чрезвычайно было бы трудно. Это можно было бы сделать только на память будущим поколениям. Только стоит ли это? Так я говорю об этом не как завет или поручение, а только как дорогое пожелание. Конечно, было бы хорошо, если бы такие лица, как ты, Лидия Иосифовна[Q], Таня, Анна Ильинична[R] оставили свою память обо мне. Ведь следов печатных о себе я оставил мало, труд мой вошел в работу для учеников, и насколько он соединился с ними, настолько он существует еще в живых людях…

Все это я говорю о себе, но то, что меня касается, меня трогает, только мало. Большая наша беда заключается в ужасном состоянии здоровья Кати, которая претерпела сильнейший грипп с воспалением легких, и после него ввиду последствий выросло ужасное нервное расстройство, с которым мы не можем справиться. А жить приходится в отвратительной квартирной обстановке, а силы наши: и мои, и Машины, уходят. Не знаю, что нам предстоит. Как устроимся на лето, совершенно неизвестно, а Кате необходима поправка на хорошем воздухе. Положение ощущается как безвыходное. Не хватает ни материальных, ни духовных сил. Огорчен, что тревожу тебя такими известиями, но становится невмоготу. Надеемся, что выберемся, Бог поможет, но сейчас очень тяжело. Невольно вырвалось к тебе признание. Но ты не говори об этом никому.

Мне кажется, что написал все эти строки ужасным почерком, и ты будешь биться, чтобы разобрать. Но иного почерка сейчас не выходит. Сущность, вероятно, разберешь. Прости за печальные вести, за горестный тон. Живем одиноко. Но счастливы тем, что есть два друга – Леля Лаппо и Таня Лозинская. Но обременять их собой не можем: одна старая, измученная, утомленная, другая – завалена заботами обо многих, в частности и о нас. Очень потребно отдых и покой. Из нашей расстроенной семейной жизни одна Маша стоит на высоте положения, с полной твердостью поддерживает нас.

Обнимаю тебя крепко, шлю дружеский привет Софье Александровне. Светика видим редко. Оба отложенные зачета он сдал. Анна Ник[олаевна] говорит, что ничего худого про него сказать за последнее время не может.

Горячо тебя любящий друг Ив[ан] Гр[евс].

Прошу тебя об одном: сообщи Д.М. Петр[ушевскому] о дне моего 80-летия. Боюсь, что если он забыл день, то будет огорчен, что не пришлет мне приветствия. Ему можно напомнить это по телефону. Но вообще не распространяй.

 

ОР РНБ. Ф. 27. Д. 232. Л. 20–20 об. Автограф.

 

 

№ 14

20 сентября 1940 г. Пятница

Дорогой друг Коля!

Вчера получил твое письмо, оч[ень] меня обрадовавшее, уже на новой квартире[S] (отдельной, собственной, оч[ень] тесной, но оч[ень] приятной, в полуторном этаже, но, главное, вполне индивидуальной!), которая найдена была Катей и ей с замечательным искусством при моей помощи организованной (Машу мы убедили оставаться в Пушкине закончить свой кратковременный отдых; завтра она приедет). От мытарств с ужасными соседями (от которых мы чудесным обр[азом] избавлены), надеюсь, освобождены мы на конец своего века, а Катя и в дальнейшем сможет устроиться, как захочет. Это – большой вздох облегчения! Есть существенная трудность – далеко от унив[ерситета] и нет вполне удобных средств сообщения (почти все перекладные, кроме № 5, поэтому надо идти до Больш[ого] пр[оспекта], наш же дом у Среднего), но главное – нет телефона. Это страшно затрудняет все жизненные сношения. Будем хлопотать, но трудно устроить. Во всяком случае, необходимо было совершить подобный переезд: жить спокойно (сколько-нибудь нравственно) и работать там было немыслимо, и Катина болезнь в значительной степени вызывалась и поддерживалась мучительством, каким нас предавали сожители. Продолжать пребывать на 9-й линии было нельзя, другую искать в более благопр[иятных] топографич[еских] условиях и с телефоном нельзя было надеяться. Надо вооружиться терпением. Главное, что Катя сразу оправилась и, свершив переезд с редкой энергией, принимается с удовольствием за свои музык[альные] занятия. Относительно своих занятий и состояния физического и душевного не могу сказать, что нахожусь в добром положении. Боюсь первый раз в жизни за здоровье, а напрячься придется, т.к. много срочного и надобно «подрабатывать». Но уповаю на помощь семьи, м[ожет] б[ыть], справлюсь еще раз на этой земле.

Люблю тебя.

Padre

Шлю привет Софии Алекс[андровне], рад буду твоим письмам. Не считайся! В Москву оч[ень] хочется, да и надо, но когда попаду, не знаю. Твой Ив[ан] Гр[евс].

 

ОР РНБ. Ф. 27. Д. 232. Л. 21. Автограф. Почтовая карточка.

 

 

№ 15

19 октября 1940 г.

Дорогой друг Коля!

Живем в новом доме в успокоении, но я необыкновенно прихворнул. Мои сосудистые боли (под грудную жабу) очень усилились и состояние нервов обострилось, сделался даже отек ног. (Это все последствие проведенного ужасно во всех отношениях прошлого года.) Доктор (прикрепленный ко мне наконец со стороны «ученых») уложил меня в постель, где я и существую, не вставая, целую неделю. Но вообще мне лучше, и он завтра позволит мне встать (это была аритмия в деят[ельности] сердца), по крайней мере, на часть дня. Доктор, кажется, достался мне порядочный. Он обещает, что привычная работоспособность у меня восстановится, но рекомендует взять отдых на месяц или две недели. Я еще посмотрю, как будет. Вот только вдохновения на занятия нет в нынешней атмосфере. В высшей школе наступил серьезный критический момент. Группа аспирантов у меня хорошая, но работать будет трудно.

Марья Сергеевна у нас самая бодрая и помолодевшая. Весь дом теперь ведет. И Катя принялась за свою музыкальную работу. В этом смысле все пока ничего. Беспокоимся мы только, что уже довольно много дней ничего не знаем о Верн[адских]. Постарайся разузнать, как себя чувствуют оба, и напиши нам. Разберешь ли ты послание – оч[ень] неудобно лежа писать. Знаешь ли что-нибудь об Алексее Алексеевиче? В Москве ли он? Про себя напиши и про Софью Алекс[андровну] и о добрых друзьях.

Хочется в Москву, да не знаю, удастся ли, особенно в связи с моей болезнью и пропущенными занятиями.

Сейчас получил письмо от Влад[имира] Иван[овича][T], так что ты не трудись справляться, но открытку отправляю, как известие к тебе от себя. Другой сейчас не напишу. Вести от тебя буду оч[ень] рад. Обнимаю тебя и шлю искр[енний] привет С[офие] А[лександровне]. Хотелось бы сказать многое.

Твой друг и Padre

 

ОР РНБ. Ф. 27. Д. 232. Л. 22. Автограф.

 

 

№ 16

4 ноября 1940 г.

Дорогой Коля!

Получил только что твое письмо. Очень рад, что ты прикоснулся к Тургеневу, и счастлив, что реставрация Спасской усадьбы продвинулась. Архитектор, о котором ты говоришь – Юрьев Влад[имир] Ал[ексан]др[ович][U][42] оч[ень] любящий Тургенева человек, отлично познакомившийся с Тургеневым и много работающий в Спасском. Хорошо бы тебе с ним завести постоянные сношения. Я с ним несколько раз виделся и здесь (т.е. в Ленинграде), и в Москве и очень хорошо беседовал. Твои планы музеев интересны, но не слишком ли поспешно задуманы? Может быть, раз восстанавливается вся Спасская усадьба с домом, перенести Орловский музей в Спасское? Ведь там спасские комнаты, и не лучше ли им быть там, где они существовали при Ив[ане] С[ергееви]че? Ведь в Орловском музее они составляют главные потери. Очень бы хотелось обо всем этом хорошо поговорить с тобой.

О себе не могу сказать ничего хорошего. Острое ухудшение прошло, но боли (в груди и руках) повторяются, а главное – плохо работает голова. Не знаю, справлюсь ли с занятиями. Это оч[ень] меня волнует. Надо бы тебя увидеть непременно и хорошенько поговорить обо многом.

Крепко обнимаю. Шлю привет С[офие] А[лександров]не.

Твой Padre

Пиши. Мне интересно и важно всякое известие.

М[ария] С[ергеевна] нездорова порядочно, но много ей возни и беспокойства. Катя оч[ень] бодра и деятельна, только боюсь, что она перетрудится.

 

ОР РНБ. Ф. 27. Д. 232. Л. 23. Автограф. Почтовая карточка.

 

 

№ 17

Петергоф                                                                                                    19 января 1941 г. Вечер

Дорогой друг Коля!

Я очень виноват перед тобой, что совсем не писал это время, но я давно не проводил в своей жизни такого тяжелого полугодия, как последние месяцы только что окончившегося года. Я в самом деле нахожусь в очень тяжелом болезненном состоянии. Меня всю долгую мою жизнь до сих пор поддерживало ощущение и убеждение, что я выдерживаю, не ослабевая, тот тип трудовой жизни, который я для себя выработал, но прошлый год подкосил меня. Вероятно, я очень на себя понадеялся и подорвал свои силы. Я уже почувствовал трещину в конце предыдущего лета, т.е. не только что прошлого, а еще предшествующего (1939 г.). Ощутилось в самом деле, что надо умерить темпы, и если бы это сделано было вовремя, может быть, все бы обошлось. Но обстоятельства, независимые от меня, мешали сделать то, что требовал разум. Осень, зима и весна прошли, ты знаешь, в ужасающих условиях в связи опять с тяжелым ухудшением болезни Кати и в положительно ужасающей квартирной среде при настоящем мучительстве от отвратительных сожителей. Лето же пришлось остаться в городе без отдыха в отыскании другой квартиры для избавления себя от положительно адского существования, которое истощало последние силы. Краткое и неудобное пребывание в Пушкине не могло оздоровить и дать хороший отдых, а труд переезда отнял у меня уж все до конца, хотя избавил от невыносимой обстановки.

Делаю попытку оправиться месячным пребыванием здесь[V], но мне всегда неприятен был санаторный, курортный режим, неприятен и тягостен он и теперь. Стараюсь претерпевать. Написать бы хотелось тебе обо многом, но труден самый процесс писания писем, особенно тяжело распуститься в жалобах, никогда этого не делал и теперь не хочу давать волю пессимизму. Очень было бы важно увидеться, и я мечтаю об этом в ближайшее время. Мне бы надо просить тебя, если мне суждено кончить жизнь раньше Маши, помочь ей и Кате разобраться в моих писаниях, имеющих остаться после меня, что сохранить, что отложить, что уничтожить и вообще наговорить в форме завещания. Память обо мне прочно ожидаю, кроме моих, ближе всего от тебя и от Тани, и часто (постоянно) думаю о вас, как сложится у вас поздний этап жизни, – и я чувствую, что у обоих он потечет хорошо, потому что силы и свойства у вас хорошие, но хотелось бы, чтобы ожидающий вас обоих жребий не заставил вас много страдать лишениями и потерями, горестями и т.д. Во всяком случае, вы оба удовлетворены быть тем, что сделали и еще будете делать, можете, и много пережитых воспоминаний всегда поддержат вас связанным с вашей жизнью добром, у каждого своеобразно осуществившимся, к которому присоединится и еще добро, которое вы совершите в предстоящие вам дальнейшие отмежеванные вам годы. Вы – хорошие люди в положительном смысле, вы можете спокойно выслушать это [о]сознание от много духовно и трудовым образом жившего с вами, много вас любившего и любящего человека, который чувствует себя по отношению к вам в самом деле другом и отцом. Вот и Лидию Иосифовну рад я, что удастся увидеть, и надеюсь пообщаться с нею и еще[43]. Теперь все время я погружен в прошлое – и вспоминается столько связанных с моей жизнью хороших, даже замечательных людей, что это ободряет меня, побуждает надеяться, что кое-что сделать удалось.

Не прими того, что я здесь пишу несколько беспорядочно, как воплощение печали. Я во многом благодарен своей былой жизни, но невольно, когда охватывает прошлое, настроение получается элегическое… На этом прерву писания. Скажу только, что образ твой и наше общение всегда были и нынче являются очень дорогим содержанием в том, что прошлое дало пережить.

Не огорчайся и не пеняй, что мало пишу – дружба к тебе и сознание глубокой связи принадлежат к составу того самого дорогого, чем полна душа.

Обнимаю тебя и шлю привет Софии Александровне.

Твой горячо тебя любящий Padre

Пиши от времени до времени и не считайся со мной.

Когда увидишь при случае А.И. Заозерского[44], скажи ему, что не удалось лишний раз с ним увидеться, потому что М[ария] С[ергеевна] и Катя долго прохворали гриппом и осложнением в легких и нельзя было выбрать и дня, чтобы, как мы решили, позвать его к нам.

 

ОР РНБ. Ф. 27. Д. 232. Л. 24–24 об. Автограф.

 

 

№ 18

Ленинград                                                                                                            16 марта 1941 г.

Дорогой друг Коля!

Спасибо тебе за письмо. Для меня было печально, что мое письмо, полное печальных мыслей, попало к тебе в такое время, когда ты был завален делом и тебе, собственно говоря, было трудно на него отвечать. Не до того было. Горюю, что напрасно растревожил тебя. Светик вчера был у нас. Физически он производит впечатление вполне нормальное и сам говорит, что хорошо себя чувствует, и настроение у него, как кажется, хорошее. Я, впрочем, мало его видел, был очень занят.

Когда я думаю о времени, когда меня уж не будет на земле (это может случиться ежедневно), у меня возникает вопрос, останется ли от жизни и трудов моих какое-нибудь преемство духовное. Вот это – главное мое желание и, так сказать, посмертная потребность. При этом, естественно, мысль направляется на лиц, стоявших по отношению ко мне в такой внутренней связи, как ты или Таня, и хотелось бы заранее верить, что вы не забудете меня (я и верю этому, что в вас есть нечто, что от меня идет, и что пойдет от вас, обогащенное и продолженное, к другим, следующим поколениям). Вот эта мысль и такое пожелание и чаяние наполнило меня, когда я писал тебе то письмо. Теперь я вижу, что есть люди (и кроме вас), которые с добрым чувством ко мне относятся, и разные люди, которые не забудут и потом.

Мне бы только хотелось теперь освободиться от текущей работы, которую я уже не буду, как должно и с верой на успех, вести дальше; хотелось бы углубиться в себя, в прошлое и в будущее – в Вас, чувства и горячие потребности именно в этом лежат, а также закрепить воспоминания и углубиться в мысли о будущем бытии. Но не могу освободиться, а те, кто должен бы позаботиться о покое последних лет престарелых, положивших все силы на других, об этом не думают и заставляют их тянуть непосильную уже лямку. У меня мысль полна многим, что связано с итогами жизни, а высказать все, что живет в душе из этой сферы, не удастся – времени не будет и возможности. Это горестно.

Последние дни мы всем домом заняты Блоком – им и о нем. Развертывается перед глазами его печальная судьба. И в связи с ним развертывается вся связанная с ним полоса духовной жизни родины, к которой я лично имел отношение не личным участием (в поэзии символизма), но отношением с целым рядом лиц. На днях Таня Лозинская принесла мне показать присланную тобою книгу Блок и Белый[45]. Это очень интересное издание. Не можешь ли ты сказать мне, кто такой и что за человек автор вводной статьи В.Н. Орлов[46]. Я только начал ее просматривать, но она очень интересная и необычным тоном написанная. Ты, наверное, имеешь о нем понятие.

Я все еще вожусь с ногой и не очень хорошо себя чувствую, и занятия плохо идут. Все-таки свихнулся со своей былой полосы.

Крепко обнимаю. Привет Софии Александровне.

 

ОР РНБ. Ф. 27. Д. 232. Л. 27–27 об. Автограф.

 

[1]. Анциферов Сергей Николаевич (1921–1941) – сын Н.П. Анциферова. Перед войной студент Ленинградского театрального института. Умер во время блокады Ленинграда. Светик – его домашнее прозвище.

[2]. Оберучева Анна Николаевна (?–1982) – свояченица Н.П. Анциферова, младшая сестра Т.Н. Анциферовой. В 1929 г., когда умерла Татьяна Николаевна, а Николай Павлович был арестован, взяла на себя заботу об их детях. После его освобождения, переезда в Москву и нового брака остро встал вопрос о проживании детей. Мнение Анны Николаевны в решении этой проблемы было далеко не последним.

[3]. Гревс (урожд. Зарудная) Мария Сергеевна, Маша (1860–1942) – жена И.М. Гревса. Выпускница ВЖБК, организатор и активная участница комитетов грамотности и народной литературы. После 1917 г. работала учительницей и библиотекарем.

[4]. Гревс Екатерина Ивановна, Катя (1887–1942) – дочь И.М. Гревса. В 1914 г. сдала экзамены за курс Петроградской консерватории по классу фортепьяно в качестве «постороннего лица» и получила звание свободного художника. В 1917 г. окончила историко-филологическое отделение ВЖБК, специализировалась по духовной культуре позднего Средневековья; участвовала в «дантовском семинарии», руководимом отцом. Родителей постоянно беспокоило то, что помимо болезни сердца и латентной формы туберкулеза страдала «душевной болезнью», сопровождавшейся нервными срывами и тяжелой депрессией.

[5]. Гарелина София Александровна (1899–1967) – вторая жена Н.П. Анциферова. В 1920-х гг. сотрудник Московской экскурсионной базы (обществоведческие экскурсии, связанные с историей и современной жизнью Москвы); преподаватель Московского института журналистики; театровед (сотрудник музея МХАТ).

[6]. Подготовка университетского учебника по истории Средних веков была поручена кафедре истории феодализма в Западной Европе Государственной академии истории материальной культуры (ГАИМК). И.М. Гревса к работе привлек заведующий кафедрой профессор Э.Д. Гримм (1870–1940). Гревс писал главу об Италии XI–XV вв. Задуманный проект осуществлен не был. (См.: Лебедева Г.Е., Якубовский В.А. Переписка О.А. Добиаш-Рождественской и Э.Д. Гримма. (Эпизод из истории отечественной медиевистики 1930-х годов) // Средние века. М., 2006. Вып. 67. С. 188–199.) Авторский коллектив был поставлен в жесткие идеологические рамки, суть которых Э.Д. Гримм сформулировал в письме к О.А. Добиаш-Рождественской от 5 июля 1934 г.: «Вырабатываемый ныне учебник должен быть марксистским не только по общей концепции, но и в смысле последовательного научно обоснованного освещения отдельных этапов и конкретных исторических событии и явлений». (Там же. С. 191.)

[7]. Плиний Младший (полное имя Гай Плиний Цецилий Секунд, прибл. 61–113 гг.) – древнеримский политический и военный деятель, писатель, адвокат.

[8]. Децим Магн Авзоний (Авсоний) (ок. 310 – ок. 394) – древнеримский поэт и ритор. Считается наиболее значительным позднелатинским поэтом.

[9]. Гай Соллий Модест (?) Аполлинарий Сидоний (ок. 430 – ок. 486) – галло-римский писатель, поэт, дипломат, епископ Клермона (471 – ок. 486); в католической церкви почитается как святой.

[10]. Банк Алиса Владимировна (1906–1984) – доктор исторических наук, специалист в области культуры и искусства Византии. Окончила ЛГУ и аспирантуру при историческом факультете. С 1931 г. работала в Государственном Эрмитаже (ГЭ), возглавляла (с 1940 г.) отделение Византии и Ближнего Востока, более 30 лет руководила аспирантурой при Эрмитаже, член ученого и редакционно-издательского советов ГЭ, вела курс по истории византийского искусства в ЛГУ. Близкий друг Н.П. Анциферова и его ученица в 15-й Трудовой школе (до революции – Тенишевское училище).

[11]. Розенталь Николай Николаевич (1892–1960) – историк-медиевист; ученик И.М. Гревса сначала в Тенишевском училище, затем на историко-филологическом факультете Санкт-Петербургского университета. Сокурсник Н.П. Анциферова в университете, затем его коллега по работе в 15-й Трудовой школе. После восстановления в 1934 г. исторического факультета ЛГУ первый заведующий кафедрой истории Средних веков. Личность и научное наследие Н.Н. Розенталя толкуются неоднозначно. (Подробнее о нем см.: Завьялова И.В., Першина З.В. Николай Николаевич Розенталь // Видные ученые Одессы. Одесса, 1992. Вып. 2. С. 82–85; Лебедева Г.Е., Якубский А.В. Первый заведующий (из прошлого кафедры истории Средних веков СПбГУ) // Проблемы социальной истории и культуры Средних веков и раннего Нового времени. СПб., 2006. Вып. 5. С. 3–22; Майборода П.А. Жизнь и творчество Н.Н. Розенталя // Curriculum vitae. Одесса, 2010. Вып. 2. С. 100–114.)

[12]. Дино Компаньи (ок. 1260–1324) – итальянский хронист, автор «Хроники» – источника по политической и военной истории Флоренции XIII – начала XIV в.

[13]. Золотарев Алексей Алексеевич (1879–1950) – литературный критик, публицист, религиозный философ. Выдающийся краевед и деятель народного образования Рыбинска. В январе 1930 г. был арестован и три года провел в архангельской ссылке, по отбытии которой, как и Н.П. Анциферов, переехал в Москву. С Гревсом и Анциферовым его связывали дружеские отношения, зародившиеся на почве общей работы в Центральном бюро краеведения. В это время А.А. Золотарев и Н.П. Анциферов совместно работали над книгой «Ярославль: История, культура, быт» (сохранилась в рукописи).

[14]. По договору с издательством «Academia» И.М. Гревс подготовил к изданию (перевод, комментарии, вступительная статья) мемуары Л. де Сен-Симона (Мемуары. Избранные части «Подлинных воспоминаний герцога де Сен-Симона о царствовании Людовика XIV и эпохе регентства». М.; Л., Т. 1–2. 1934–1936). Из писем Гревса видно, что за эту работу он взялся во многом из-за заработка, тогда как издательство постоянно задерживало выплаты, а само издание затянулось на несколько лет (Т. 2 вышел в свет в 1936 г.).

[15]. Штерн Георгий Александрович, Гогус (1905–1982) – историк-медиевист (по образованию и началу научной работы), позже геолог-практик, специализировался в инженерной геологии и гидрогеологии. Ученик Н.П. Анциферова по Тенишевскому училищу, впоследствии один из его ближайших друзей.

[16]. В 1920-х гг. И.М. Гревс уделил большое внимание изучению жизни и творчества И.С. Тургенева, опубликовал ряд трудов. (См.: Гревс И.М. Тургенев и Италия (Культурно-исторический этюд). С приложением литературной справки «Тургенев и Петербург». Л., 1925; Он же. История одной любви: И.С. Тургенев и Полина Виардо. М., 1927; 2-е изд., перераб. и доп. М.; Л., 1928.) И.М. Гревс не считал тему исчерпанной, но после возобновления преподавательской деятельности обращался к ней гораздо реже.

[17]. Лозинская (урожд. Шапирова) Татьяна Борисовна, Таня (1885–1955) – историк и экскурсионист (участник экскурсии); жена поэта и переводчика М.Л. Лозинского. Выпускница ВЖБК, ученица И.М. Гревса. Ближайший друг Н.П. Анциферова.

[18]. Вернадский Владимир Иванович (1863–1945) – великий русский ученый и мыслитель XX в., один из представителей русского космизма; создатель многих научных школ; Вернадская (урожд. Старицкая) Наталия Егоровна (1862–1943) – жена и помощница В.И. Вернадского, двоюродная сестра М.С. Гревс. Ближайшие друзья семьи Гревс со студенческих лет.

[19]. Лаппо-Данилевская (урожд. Бекарюкова) Елена Дмитриевна (1868–1942?) – жена историка А.С. Лаппо-Данилевского (1863–1919), близкого друга И.М. Гревса. К этому времени Елена Дмитриевна потеряла всю семью. В 1919 г. от заражения крови умер ее муж, в 1920 г. в возрасте 22 лет – младший сын Александр (художник, ученик К.С. Петрова-Водкина), в 1931 г. в Гиссене – старший сын Иван, математик, приехавший туда как рокфеллеровский стипендиат, семья которого осталась в Германии.

[20]. Яков Ефимович Эльсберг (1901–1976) – советский литературовед и критик. Лауреат Сталинской премии второй степени (1950 г.) за книгу «А.И. Герцен. Жизнь и творчество» (1948 г.). В 1930-е гг. заместитель руководителя редакционного сектора издательства «Academia».

[21]. Анциферов Н.П., Анциферова Т.Н. Книга о городе. Л., 1926–1927.

[22]. Анциферов Н.П. Душа Петербурга. Пг., 1922.

[23]. Вопросы И.М. Гревса вызваны тем, что в 1929 г. историк-экономист В.А. Федоров потребовал, чтобы Центральное бюро краеведения осудило книгу Н.П. Анциферова «Душа Петербурга» как антимарксистскую. В дальнейшем не менее серьезным нападкам подверглись краеведческие труды Н.П. Анциферова, в которых он выступал сторонником «целокупного» изучения края в противовес «промышленному» направлению в краеведении.

[24]. Петрушевский Дмитрий Моисеевич (1863–1942) – русский историк-медиевист. Большую часть своей научной жизни посвятил исследованию социально-экономической истории Англии в Средние века. В 1920-е гг. директор Института истории РАНИОН; член-корреспондент (с 1924 г.), заслуженный профессор (с 1925 г.), академик (с 1929 г.).

[25]. Гессен Сергей Яковлевич (1903–1937) – сотрудник Института русской литературы АН СССР (Пушкинского Дома), секретарь редакции Академического издания сочинений А.С. Пушкина, секретарь редакции «Временника Пушкинской комиссии», автор книг по различным вопросам, связанным с исследованием темы «Пушкин и декабристы».

[26]. Речь идет о масштабно задуманном исследовании И.М. Гревса раннего периода его научной деятельности. С середины 1890-х гг. он опубликовал по этой теме серию обширных журнальных статей. Материал, посвященный развитию крупного частного землевладения, объединенный и изданный в качестве первого тома «Очерков из истории римского землевладения (преимущественно во время Империи)» (СПб., 1899), был представлен в качестве магистерской диссертации, которую он успешно защитил в 1900 г. Центральной темой второго тома, и соответственно докторской диссертации, должна была стать история императорского землевладения, но тогда этот замысел не был реализован. В 1936 г. И.М. Гревс вернулся к этому труду, существенно переработал первый том, написал заново второй и практически довел исследование до конца, однако опубликованным оказался лишь небольшой этюд из истории императорского землевладения времени раннего Принципата (часть второго очерка из второго тома). (Подробнее см.: Каганович Б.С. Вокруг «Очерков из истории римского землевладения» И.М. Гревса // Политические структуры эпохи феодализма в Западной Европе (VI–ХVII вв.) / Под ред. В.И. Рутенбурга и И.П. Медведева. Л., 1990. С. 198–216.)

[27]. Дальнейший текст письма свидетельствует, что Н.П. Анциферов получил приглашение в некое учебное заведение в качестве преподавателя. Вероятно, речь идет о Ферганском государственном педагогическом институте, куда в 1936 г. уехал преподавать С.Н. Чернов, упоминаемый ниже.

[28]. Чернов Сергей Николаевич (1887–1941) – историк, выпускник историко-филологического факультета Петербургского университета, ученик С.Ф. Платонова. Один из организаторов краеведческого дела, соратник И.М. Гревса и Н.П. Анциферова по работе в Центральном бюро краеведения.

[29]. Серебряков Михаил Васильевич (1879–1959) – юрист, историк, философ, общественный деятель. Выпускник юридического факультета Петербургского университета, его профессор с 1921 г., проректор и декан факультета общественных наук (с 1922 г.), ректор ЛГУ (1927–1930 гг.). В 1930–1935 гг. ректор, в 1935–1937 гг. профессор Государственной академии искусствознания.

[30]. Сидорова (урожд. Шидловская) Мария Александровна (1882–1947) – педагог, учредительница частного восьмиклассного коммерческого училища; Сидоров Иван Иванович (1884–1949) – специалист по приборам измерения давления, педагог. Преподавал естественные науки в училище М.А. Шидловской; до войны работал в нескольких вузах Ленинграда. Близкие друзья Гревсов.

[31]. Крёка – так маленький Сережа Анциферов называл Марию Сергеевну Гревс, которая была его крестной матерью. Это прозвище прижилось и сохранялось в обеих семьях.

[32]. Лозинский Михаил Леонидович (1886–1955) – поэт, переводчик, лауреат Сталинской премии за перевод поэмы Данте «Божественная комедия». Муж Т.Б. Лозинской.

[33]. Речь идет о Бамлаге (на станции Уссури).

[34]. Н.П. Анциферов. А.И. Герцен. Жизнь и творчество. Альбом-выставка. М., 1940.

[35]. Речь идет о памятном собрании, посвященном годовщине со дня смерти О.А. Добиаш-Рождественской.

[36]. Острогорский Виктор Петрович (1840–1902) – русский педагог, литератор, общественный деятель. После окончания Петербургского университета (1862 г.) преподавал словесность в столичных гимназиях и на женских педагогических курсах. Разработал систему литературного образования от начального до выпускного класса средней школы, выступал против схоластики и увлечения древностью, за знакомство учащихся с новейшей и современной русской и зарубежной литературой. В процессе преподавания большое внимание уделял этико-эстетическому воспитанию и развитию творческой самостоятельности учащихся. Ратовал за развитие женского образования, открыл в г. Валдай на свои средства бесплатную школу и библиотеку для крестьянских детей, был организатором первых воскресных школ в Петербурге.

[37]. Ротберг О.А. – специалист по древней истории, профессор Московского государственного педагогического института.

[38]. Речь идет о выставке, посвященной 175-летию со дня смерти М.В. Ломоносова.

[39]. Подробности бытовых условий семьи Гревсов сообщены Н.П. Анциферову Т.Б. Лозинской в письме от 24 января 1940 г.: «Читала Ваше письмо Гревсам. Ваше возвращение – единственное отрадное в жизни Padre, т.к. все остальное сложилось очень плохо: Катя плоха, помимо ее основной болезни сердца, у нее сейчас плеврит; она систематически теряет в весе и находится в ожесточенном состоянии духа, что очень удручает стариков. Мария Сергеевна в ужасно жалком виде. Бытовые условия невероятно плохи – их жильцы совершеннейшие садисты и задались целью извести стариков, иначе их поведения объяснить нельзя. В квартире творится что-то сумасшедшее. Мария Сергеевна и Иван Михайлович плачут от обиды и раздражения» // ОР РНБ. Ф. 27. Д. 272. Л. 10–10 об.

[40]. Портрет И.М. Гревса к 80-летию со дня рождения выполнил Владимир Александрович Горб (1903–1988) – живописец; в 1930 г. окончил ленинградский Высший художественно-технический институт, член Ленинградского отделения Союза художников СССР (1937 г.), заслуженный деятель искусств РСФСР (1970 г.); профессор (1972 г.).

[41]. Чехова Екатерина Николаевна – выпускница ВЖБК (1911–1915 гг.), ученица О.А. Добиаш-Рождественской. (См.: Чехова Е.Н. О.А. Добиаш-Рождественская: Воспоминания // С.-Петербургские Высшие женские (Бестужевские) курсы. Л., 1973.)

[42]. О роли В.А. Юрьева в восстановлении усадьбы И.С. Тургенева см.: Левин Н. Спасское-Лутовиново // Вопросы литературы. 2012. № 6: http://magazines.russ.ru/ voplit/2012/6/l18.html

[43]. Эта встреча не состоялась. См.: Вступ. ст., примеч. 17.

[44]. Заозерский Александр Иванович (1874–1941) – историк, профессор, специалист по истории России.

[45]. Александр Блок и Андрей Белый: Переписка / Ред., вступ. статья [«История одной “дружбы-вражды”». С. V–LXIV] и коммент. В.Н. Орлова. М., 1940.

[46]. Орлов Владимир Николаевич (1908–1985) – литературовед, автор трудов об А.Н. Радищеве, А.С. Грибоедове, А.А. Блоке. Главный редактор «Библиотеки поэта» (1956–1970 гг.), лауреат Сталинской премии (1951 г.).

 

 

 

 

[A] Здесь и далее: Васильевский остров, 9-я линия.

[B] Имеется в виду Д.И. Шаховской.

[C] О.А. Добиаш-Рождественская.

[D] Здесь и далее подчеркнуто автором.

[E] Так автор обозначил приписки на полях.

[F] Написано на полях л. 11.

[G] Написано на л. 10 над основным текстом.

[H] Написано на полях л. 10.

[I] Неустановленное лицо.

[J] Написано на полях л. 10 об.

[K] В документе ошибочно 1926 г.

[L] Далее слово неразборчиво.

[M] Неустановленное лицо.

[N] Далее слово неразборчиво.

[O] Написано на полях.

[P] Истории Средних веков.

 

[Q] Л.И. Олавская.

[R] А.И. Хоментовская.

[S] Обратный адрес на открытке: Ленинград, В.О., 21-я линия, 16, кв. 58.

 

[T] В.И. Вернадский.

[U] Далее опущен адрес и номер телефона.

[V] Обратный адрес на конверте: Новый Петергоф, Садовая улица, 14–16. Санаторий Академии наук имени С.М. Кирова.