Из дневника Г.В. Славгородского

5–31 августа 1941 г.

5 августа

У большой дороги

Мы с Луцким по-прежнему «держим фронт» у большой дороги под ветвистым осокорем[A]. Ночь посменно стоим на посту, а днем нас подменяют из другой части, и мы спим. Спим, пока не принесет «Мичурин»[B] нам завтрак. После завтрака опять спим. После полудня бодрствуем. До сегодняшнего дня было скучно, здесь спокойно. А сегодня фронт приблизился. Слышен гул орудий совсем недалеко в направлении Белой Церкви (или ближе даже).

Весь день идут войска. Конница, артиллерия, пехота. Больше конницы. Танки прошли на заре по другой дороге, что по-над[C] железной дорогой. Самолеты летят в направлении фронта.

Большинство вооружено трехлинейными винтовками, меньше полуавтоматами, а пистолетов совсем мало. Досадно. По-моему, конницу надо всех вооружить пистолетами-пулеметами. В автобусах, грузовых машинах и специальных санитарных возят раненых. Люди и лошади устали, движутся медленно, молча. За каждой колонной движется, скрипя и стуча, многочисленный обоз с патронами, снарядами, продуктами, фуражом и прочим грузом, который надо бы везти на автомашинах, чтобы быть более подвижным и менее громоздким. В теперешних войнах конный обоз – беззащитный хлам, объект нападений.

Отсылая дневник, написал Вече^[1] письмо.

5 августа

Идет пехота, идет конница.

Вот и фронт!

С большой дороги нас снял комбат и поставил у въезда к орудиям. Это вместе со всеми. Я только устроился на скамье в саду, взяв Лермонтова у «Мичурина», но не прочитал и страницы, как вынужден был по приказанию комбата взять буссоль[D] и уйти на первую ОП[E]. Я наблюдаю. Гул орудийный все ближе и ближе. Гул орудий, и больше ничего не вижу и не слышу. Пошел дождь, ничего не видно.

Вчера два раза на день шел проливной дождь. Сегодня тоже 10 перемен на день. После дождя смотрю отвратительное зрелище: из деревни Бобрики бежит наша пехота, бежит через занесенный илом луг, оставляя автомашины, повозки, бегут лугом по-над ж[елезной] дор[огой] по направлению на мост. Над ними рвется шрапнель, осколочные гранаты. Но вот кто-то их завернул, они медленно, в беспорядке движутся по-над насыпью ж[елезно]д[орожной] к станции. Мы не стреляем, мы никого не видим. Негодуем на пехоту. Прибегает капитан, ругается, упрекает комбата, что не поддерживает пехоту. Но как узнать, где противник: связи нет. Стрельнули раза три. Связи нет, что стрелять. Побежал капитан в штаб. Приказ – не стрелять до особого приказания. В Бобриках заливаются[F] очередями автоматы немцев. Ночь. Все стихло. Я, Луцкий и Паршев поочередно дежурим у пушки.

Бойцы оборудовали новое ОП. В саду отдыхают прямо под дождем, накрывшись палатками. Мы отдыхаем в сенцах старых знакомых, один на лавочке, другой под лавочкой. Ночь прошла спокойно, а утром разгорелся бой. Перепалка на всех языках: пулеметов, автоматов и винтовок. Артиллерия бьет круглые сутки, то усиливая огонь, то затихая ночью. Вчера вечером разгорелся ожесточенный бой в Бобриках. Мы выпустили несколько десятков снарядов тоже через дорогу, на огородах выбрали замечательную «неуязвимую» ОП. С трех сторон крутые овраги, пушки в кустах на маленьком полуострове. Мы наблюдаем из-под кручи или из-за конных прямо перед пушкой через овраг. На закате солнца противник был выбит из Бобриков. Пылали чьи-то четыре избы. В противоположной деревне за станцией тоже что-то горело. Ночь прошла не совсем спокойно, а на утро разгорелся опять бой у станции. Противник отбит.

Действует наша и немецкая авиация. Весь день после утреннего боя ведут огонь артиллерия противника и наша. Противник ведет огонь по площадям. Снаряды экономит. Наши снаряды не экономят. Рвутся снаряды и недалеко от нас. Веду себя спокойно, учусь определять огневые точки противника по[G] выстрелам и огневым вспышкам, различаю взрывы от выстрелов, по звуку снаряда определяю направление его полета. От постоянного наблюдения болят глаза. Презираю страх, и тем более когда нет опасности. Луцкий боится немного и всегда преувеличивает опасность, но всегда готов на подвиг. «Мичурин» теперь занимается помимо нашей [батареи] и даже появляться на ОП не соизволит. Сейчас попеременно наблюдаем с Луцким из окопа, здесь же на снопе ржи и отдыхаем.

 

9 августа

Противник делал два массовых налета на район моста. Мост цел. Зенитчики дают заградительный огонь, небо делается рябым от черных пятен разрывов снарядов. Часто можно наблюдать воздушные бои, самолеты поднимают в небе необъяснимый рев. Интересно наблюдать поимку прожекторами самолетов и стрельбу по ним зениток и пулеметов трассирующими пулями.

По соседству с нами НП[H] артполка. Время от времени делают огневые налеты на Бобринцы, Тростинец. Через головы летят с визгом снаряды. Немцы стреляют по станции, по бронепоезду, по городу и по нашим батареям из минометов. Мины с жалобным визгом летят нам через головы или, не долетая, рвутся на дорогах или в болоте.

Матчасть Анкудинова при бомбежке выведена из строя. Курбанов ранен. А сегодня капитан Зуев ранен. Мы бездействуем, наблюдаем и ничего не понимаем. Обстановка на фронте непонятна: или мы окружены, или немцы. С передовой говорят, что у немцев потерь больше, многие сдаются в плен. Меня поразило, что Минск уже в руках немцев^[2]. Обстановка серьезная. Неужели у нас не хватит сил отогнать немца с нашей земли? Злость к врагам!

 

12 августа

На сегодня ожидался бой, но ничего особенного не было. Ночью много было разноцветных ракет. Можно было ожидать наступление ночью. Я приготовил свое оружие, протер от песка патроны. Спал до полудня, накрывшись рожью, чтоб теплей было.

Читал газету от первой до четвертой страницы, наблюдал в бинокль с ветвистого дуба, ходил обедать к старшине и видел убитого бомбой бойца и девушку. Мать и сестра подняли плач. Ужасно. Больше ненависти к врагу!

Фашисты стаями летают над нами, по-волчьи воя пропеллерами. Наших семь бомбард[ировщиков] бомбили врага. В небе появляется больше ястребков, фашисты не будут уходить безнаказанно! Нет писем. Больше писать не буду.

 

13 августа

Сегодня я спал всю ночь. Где-то далеко на северо-западе наблюдались вспышки и был слышен гул орудий, когда приляжешь к земле. На нашем фронте пускались ракеты и время от времени раздавались трели автоматов. Весь день фашистские минометы обстреливают город, шоссе и дорогу под нами. В городе подожгли какой-то склад, рвались патроны и снаряды. Перед вечером фашисты два раза бомбили правый и левый край моста, разбомбили бронепоезд у моста. Мост не бомбят, наверно, рассчитывают сберечь для своих нужд.

Днем бомбили город, мы как раз ходили завтракать к старшине. Я скомандовал поварам в укрытие, а сам взял масла и пошел в окоп кушать. Посмеялись.

Наши самолеты появляются после бомбежки. Зенитки пукают, пукают, а фашисты безнаказанно улетают восвояси.

В деревне кого-то ранило, мать кричит, плача: «Ой, дытино», а раненый: «Ай, больно». Не слышать бы этих криков. Взял у «Мичурина» Лермонтова, продолжаю читать «Вадима».

 

13[I] августа

И 14-го весь день шли бои. Пехота сдерживала противника. А с полудня перестала вести огонь наша артиллерия. Противник обстреливает уже нашу старую (первую) ОП. Я лежал в окопе, вырытом краснофлотцами, и читал «Вадима». Читая Лермонтова даже в этой обстановке, воодушевляешься на борьбу. Как замечательно дан образ женщины вообще, у которой сердце покоряет все другие чувства. Напрасно Л[ермонтов] называет В[адима] демоном мести и зла – это обыкновенный угнетенный, мстящий своим угнетателям.

К вечеру чувствовалась паника. Какая-то пехота бежала по дороге в город. Затем кого-то заворачивали огородами. Стрельба приближалась. Комбат забегал, готов в любой момент сорваться с ОП, а там хоть трава не расти. Из штаба дивизиона пришло приказание сняться, затем остаться. Но было уже поздно: по нас стреляли уже шрапнелью. Мы тащили, надрываясь, пушку Колегова, затем тащили[J] снаряды. Комбат кричал: «Бросай снаряды, мать их…»

Я вскочил в машину, остальные в беспорядке бежали, пригибаясь, по канаве. Остановились возле штаба, чего-то ждали. Я зашел в ольшаник, чтобы укрыться и охладиться. Беспокойно. Команда: «По машинам!»[K]

 

17 августа

Я с двумя бойцами вскочил в машину, остальные бежали к переправе огородами, укрываясь от авиации. Мчимся через разрушенный город[L] по телеграфным столбам, проводам, воронкам от мин. Я впервые наблюдал за воздухом по-настоящему. К счастью, самолетов не было.

За центром города собрались все у машины и на переправу. Берег Днепра между городом и могилой Шевченка[M], высокий берег. Здесь скопилось много машин. Страшна была мысль о появлении авиации противника. Мины противника рвались по ту сторону Д[непра] и где-то за городом. Колонна машин не обстреливалась. Противник, видимо, не знал этой мишени. Катера на баржах переправляли раненых и некоторые машины. Понтонный мост не работал, днем нельзя: авиация. Опасность с минуты на минуту могла появиться, но люди были спокойны. Одни потому, что бывали в переплетах, другие потому, что не бывали в переплетах, не чувствовали опасности. Ужасный вид раненых не возмущал людей, а люди старались не замечать их или смотрели и молчали.

Наступал вечер. Джамбровский рассказывал, как выходил из окружения со своим расчетом. Стемнело. Мы пошли отдыхать в здание «Интурист». Я спал на койке с сеткой в коридоре, все время прислушивался, вздрагивал при выстрелах. Ночью нас сбудили и посадили на машины.

С площадки дома «Интурист», где кругом белели приятно пахнущие белые цветы, был виден Д[непр] во всей его красоте. Звезды и всходившая луна отражались в его водах. В голове мелькает мысль: «И равнодушная природа красою вечною сияет»^[3]. Я невольно на мгновение остановился, чтобы полюбоваться. С уверенностью всегда думаешь, что после войны, когда опять наступит мирная творческая жизнь, я побываю здесь и буду рассказывать (ей, Вале) об этой беспокойной ночи и о днях, проведенных в Каневе, на родине Шевченко.

И вот мы сели полусонные в машины. Автомашины, тракторы «Сталинцы»^[4], легковые «эмочки»^[5] и бесчисленное количество обозных бричек – все это, груженное боеприпасами, продовольствием, людьми и пушками разных калибров, смешалось в несколько рядов и двигалось, обгоняя друг друга, но без суматохи, к городу, на переправу, на понтонный мост, там спасение. Мысль о переезде на левый полтавский берег Д[непра] – мысль о спасении. Доехали с остановками до города. Назад, на катер, переправа не работает. Было уже утро, когда мы продвинулись в город. Опасность усилилась. (Мерно ворчат автомашины, то придавая газу и продвигаясь вперед, то останавливаясь, переходя на приглушенный шум работающего мотора. Сердито ворчат грозные «Сталинцы», оглушительно шумя и выбрасывая в трубу искры и пламя при продвижении с места на место. Обреченно, понурив головы, идут лошади в повозках, а подводчики дремлют или ругаются между собой за то, что один выехал наперед другому или загородил дорогу.)

Бешено мчимся по городу, направляемся на ж[елезно]д[орожный] мост. Но невдалеке слышен разрыв вражеских мин. Все разбежались, движение приостановили. Комбат, побелевший, мчится по улице взад-вперед, не зная, что делать. Лейтенант Морозов, как привидение, мелькнул через забор. Я стою в стороне в нерешительности, порицая их в трусости. Но вдруг команда к орудию, ее подал, кажется, Миронцев. Бойцы дружно отцепили орудие, машина развернулась, пушку опять прицепили, сели все в машину, но дорогу преградили танкисты, ремонтировавшие брошенный танк. Ждем, осмотрелись, осмелели. Комбат приказал людей вести к переправе, у машины оставить двоих. Идем через разрушенный город. Здесь обгорелый танк, здесь подбитые бомбами машины, рядом валяются убитые, смрад, не хочется смотреть в эту сторону. В центре города подбитая автомашина с бельем и прочими ценностями, прямо на дороге валяются мешки с горохом, один разорван, и горох устлал мостовую. На это смотришь с сожалением, но взять и мысли не появляется. Остановились под деревьями, у чьих-то окон, ждем автомашины. Я заглянул в окно. Книг – целый шкаф, патефон, пластинки… Книги! Мои друзья, простите, сейчас не до вас. Оставайтесь, только не сгорите. Подскочила автомашина, поехали к переправе. Остановились в узенькой улице, чтобы выбрать момент, и на переправу. Вышли, посмотрели, переправа идет, надо ехать. Садимся и летим к мосту. Людей вперед, бежать через мост. Бежим, обгоняя подводы, машины, медленно двигающиеся по деревянному мосту. Охрана поторапливает нас и все движимое. Люди настороженны. Какой-то капитан строго приказывает всем сидящим на подводах, машинах не вставать и не убегать. Спокойно, спокойно!

Бежим, вот уже средина, вот скоро берег, чем ближе, тем больше сил, радости. Вот и берег, спасение! Сигнал «Авиация!», разбегаемся в разные стороны. Теперь она не страшна! Я стараюсь отбежать дальше в кусты, под ногами какая-то проволока, запутался, упал, опомнился. Желание отдохнуть, пот льет со всего тела. Ощущение холодной росы на траве и кустарниках приятно. Сел у окопа под вербой, снял противогаз, винтовку и ослабил ремень. Сижу, отираясь от пота.

Через несколько минут иду искать своих. Иду долго по песку, вижу уже дорогу, машины и подводы на ней. Буду ждать своих у переезда через ж[елезную] д[орогу]. Нет, пойду в самую деревню, вот, недалеко. Противник обстреливает сзади дорогу шрапнелью, в воздухе наши самолеты, воют, как бы оплакивая печальную участь отступающих. У деревни под большой вербой на пне отдыхаю и смотрю свою машину. Нет. Останавливаю одну из многих и еду, куда все. Встал в другой деревне, увидел комбата, пошли дальше, где лесок, где можно спрятаться от авиации. Здесь сборный пункт дивизиона. Расспросы, ждем. Здесь нашли расчет мл[адшего] л[ейтенан]та Наконечного. Рассказывают, как вышли из окружения. Затем приехала машина Миронцева. Я выпросил чаю у чьей-то кухни. Утолил жажду и лег отдыхать. Комбат назначил за старшину. Получил продукты на имеющихся людей, дал сведения о наличии людей и вооружения. Чистил винтовку, умывался, брился. Приехал расчет Джамбр[овского] и Колегова. Обедали. Пошли рассказы, расспросы.

 

18 августа[N]

Вечером часть людей уехала на машинах, я с частью всю ночь шел до какой-то деревни Коврат. Нiч була зоряна[O]. Сзади пылало зарево горящего Канева. Шли, задыхаясь пылью, выбиваясь из сил, изнемогая от жажды. Кругом все была ровная украинская степь с нескончаемой рожью и еще с какой-то неразличимой в темноте зеленью. Я держался левой стороны, чтобы меньше глотать пыль, то теряя свою батарею в толпе идущих, то опять находя по ответу Миронцева или еще чьему-нибудь знакомому голосу.

Делаем привалы. На большей половине попили воды, сбудив хозяйку, и выпили у нее целый бак. Шли и сетовали на командование, которое обещало выслать навстречу нам машины. Уже взошло солнце, когда мы, усталые, подбившиеся на ноги, вошли в Коврат. Люди остановились умыться в луже (не речка же это!), а нас с Миронцевым послали разыскивать своих в растянувшемся по всему оврагу селу. Пошли в левую сторону. По следам на дороге и по опросу жителей они должны быть где-то здесь в этой стороне. Хотели кушать. Купили молока у доброй хозяйки. Нас направили к церкви.

Нашли своих. Послали человека навстречу. Умывались, мыли ноги. Отдых. Но разве отдохнешь под солнцем и мухами. Перед вечером пошли на речку. Но это не Днепр. Топко, пиявки, вонючая от мокнущей конопли вода. Я помылся и в этой воде. Ночь. Прекрасная украинская ночь, а в дополнение этому рядом с нами целое поле приятно пахнущей мяты. Это, говорят колхозники, на поставку государству. Кукуруза, подсолнухи, конопля выше человеческого роста. Вот она, плодородная Украина.

Здесь мы доставали молоко, груши, яблоки. Старший политрук заявил, что мы здесь не на отдыхе, а в резерве.

На второй день был собран дивизион под ветвистыми и бесплодными грушами для зачтения приказа Комитета обороны о трусах-начальниках, о инициативе бойцов-героев^[6]. Тот не командир, который не руководит боем!

Печальные новости. Смоленск взят, Кировоград, Первомайск, Кривой Рог, Николаев. Эти новости бесят бойцов. Неужели сил не хватает? Газеты читаются с меньшим интересом, а Кравченко вчера сказал, что «все це брихня»[P]. Бойцы недовольны тем, что наши артиллеристы в Каневе стреляли по своим, действовали без связи с передней линией. Наши расчеты Дж[амбровского], Пучка и Руденки[Q] попали в переплеты (окруж[ение]), потому что пехота ушла и не предупредила их.

Если немецкие самолеты действуют по 30–50 штук, то наши по 7–8. Зенитчики палят в небо без толку. Наши бойцы бессильны и боятся бороться с автоматчиками.

Один командир рассказывал, что у него минометы на одном прицеле рассеивают огонь и бросают бездымные мины, что затрудняет корректирование. И в дополнение ко всему этому немцы опытнее нас. При всем этом наши дерутся неплохо, недовольны отступлением. Потерь несут меньше немцев.

Дивизион потерял 7 убитыми и до двух десятков пропавшими без вести за семь дней боев. Причем без вести пропавшие большинство на этой стороне Д[непра] и каждый день прибывают. У нас в бат[арее] один убитый, два без вести пропавш[их]. Половина матчасти выведена из строя. Но вопрос стоял и стоит так: спасти людей и вывести из строя матчасть, если невозможно ее спасти. И люди тащили по болоту 1,5 км пушку, стараясь спасти матчасть. Но пехота бросила артиллеристов?!

Лапшиков, мой воспитанник, действовал геройски. Под пулями ходил в разведку, вел бесстрашно огонь из пушки, будучи два раза легко раненным. Отличился со своим взводом и мой бывший ком[андир] взв[ода] л[ейтенан]т (мл.) Наконечный. Говорили о ходатайстве правит[ельственной] награды для наших и др[угих] бойцов и команд[иров].

Многое дал 7-дневный бой для нас, осмелели, набрались опыта. 19-го двинулись на Золотоношу^[7]. Красивый, зеленый, с прямыми улицами городок.

Ночевали в лесу под дерев[ней] Коробовка. Пили молоко и варили суп гороховый у такой же доброй, как и все украинские женщины, хозяйки. Они еще боятся выстрелов, им еще придется привыкать. Д[непр] близко, 10 км, там фронт. Собираемся на фронт. По поселкам и дорогам разноцветный (военный и гражд[анский]) народ, телеги, машины, лошади, кавалеристы, народные ополченцы, самолеты и прочее.

20 августа

И на досуге о деталях

После привала селами, тенистой стороной, по пыльным и зеленым селам двигались к Черкассам. Привал в лесу, возле колодца, в селе Красном. Вечером через луг, к деревянному черкасскому мосту, 5 км от дерев[ни] черкасский мост. Шли истоптанным зеленым городом, не зная, где наши, блуждая и изнемогая от усталости, браня отстающих за отставание, направляющих – за рвение вперед. Я шел впереди, где меньше пыли и где не потеряешься. Перейдя мост, сделали привал в пыльной улице, выпили у хозяйки всю воду, отдыхали прямо в пыли, т.к. улица вытоптана войсками, подводами, беженцами. Над городом летали самолеты, прожекторы ловили их, зенитки стреляли, хозяйки просили не курить, чтоб самолеты не видели. Хозяйки рассказывают всякие случаи и что из города выехали все, у кого «деньги есть».

До полуночи нашли своих где-то за городом. Дали по куску хлеба нам. Сахару, воды я нашел у хозяйки, спавшей во дворе (тактика, чтоб сразу в окоп). Легли спать здесь же во дворе, но не успели и глаза свести – «поднимайся». Поднялись и всей бригадой пошли…

Когда собирались к выступлению, я услышал разговор о Есенине. Рассказчик безбожно врал о дружбе Е[сенина] с Маяковским, о их совместной поэтич[еской] деятельности. Я не выдержал. Поднялся, оборвал рассказчика крепкой руганью и стал убеждать его, что он врет. Он замялся, стал отсылать меня подальше. Я присел, чтобы посмотреть на расск[азчика]. Это был наш штабной писарь Фалеев. Я отстал. После мне хотелось подойти к нему, чтобы извиниться за неделикатность и все же доказать разницу между Е[сениным] и М[аяковским]. Но на другой день я уже узнал, что он был убит при отступлении из Черкасс нашей миной (выехали на минированную улицу).

Шли все вверх и вверх какой-то широкой улицей с заборами, садами, прижимаясь к забору и прячась за деревья при приближении мин противника. Я шел с комбатом впереди (вроде его телохранителя). С носа шла кровь от жары и переутомления. Снял пилотку для охлаждения и потерял. Выпросил у «Мичурина», а у него каска. «Мичурину» тоже приказано быть с комбатом, но он отставал, боялся впереди. Сделался молчаливым, печальным, а в наступлении я его не видел. Говорят, пополз молча куда-то влево. И теперь нет его с нами. На рассвете остановились в узенькой улице какой-то деревни. Впереди была стрельба. Сидели, чего-то ждали, не зная обстановки, двинулись вперед.

Никакого руководства. Я старался комбату связать батарею. Ползли через огороды, ища автоматчиков и не находя их. Остановились возле угловой хаты, не зная, что дальше делать. Средние командиры никакой инициативы. Комбат послал меня и одного бойца связаться с полкшколой[R]. Пошли вперед под свистом пуль. Группа бойцов из нашей бригады, продвигаем ее [связь] вместе. Сильный огонь, продвигать ее нельзя. Остановились. Посылаю бойца сообщить, что, по словам раненого, полкшкола впереди залегла и борется с автоматчиками. Сюда подошла рота связи. Встретил двух своих отбившихся бойцов, посылаю сказать батарее, чтоб шла вперед. Рота связи под огнем минометов и автоматов отошла. Отошел и я. Встретил своих из дивизиона. Отходим все, батареи не вижу. Спрашиваю отдельных бойцов – комбат ранен, Д.[S] – ранен. Всех завернули опять в наступление, но опять же неорганизованно, кричит какой-то лейтенант из роты связи.

 

24 августа[T]

Шли, ползли, перебегали, пригибаясь. Смотрю, расходятся, мало вижу своих бойцов, стал придерживаться мл[ладшего] л[ейтенан]та Наконечного, веря, что с ним не пропадешь. Далеко прошли, до самой ветряной мельницы. Нашу группу обстреляли минометом. Ранило, стоны, крики помощи. Залегли. Нас трое слева. Я, Кулиев и л[ейтенан]т Наконечный. Никто больше не подходил. Отошли к хате. Сидим возле хозяйского окопа под хатой. Из окна смотрят на нас женщины с сочувствием. Чей-то пулемет обстрелял нас. На стене следы пуль.

Отходим под пулями назад. У дома с красной крышей и с тенистым коридором собралось много наших. Я лег под кустом, сбросив с себя все. Команда занимать оборону. Опять все на себя и к другому домику. Залегли в огороде, я попросил у хозяйки молока. Она с удовольствием налила мне кружку молока, хлеба нет, дала желтый коржик, называя меня «братиком».

Долго лежали здесь, наблюдая бомбежку слева нашей пехоты, затем огневой налет фашистской артиллерии. Сильный налет. После бомбежки слева крики: «Помогите. Добейте». После артподготовки пехота стала отходить. Мы лежим, не зная, что делать.

Бойцы беспокоятся, спрашивают средних командиров, что же мы лежим? Лежим. Послали троих в штаб дивизиона. Лежим. Слева пулеметная перестрелка. Туда летят мины противника. Свинцовый дождь вихрем носится возле нашего домика, над головой, на углу домика разорвалась мина, остальные летят через голову, прижимая каждый раз нас к земле. Лежим. Мы поднялись и стали отходить, когда услышали справа и слева немецкие команды.

Отходим в беспорядке с криками: «Стой, стрелять буду!» Сзади нас отходят, чего же нам лежать? Опять отходим. Наша группа отбилась вправо, под гору, в лес, где была наша пехота, где бомбили, где был огневой налет.

Мы отошли, а остальные, кто пошел огородами, опять заворачивал сам полковник, водил в атаку, а затем отошли. Мы поднялись в гору, чтоб отходить лесом. Немного не выбрался на горку ефрейтор Кишка[U] из взвода управления. Остановились, нас пули уже не достают, под пулями вытащили тело товарища, тащили попеременно его на плечах. Тяжел безжизненный человек.

Спустились в овраг, чтобы пули не доставали, тащили к дороге. Здесь наша пехота. Мы остановились, приспособили плащ-палатку (мою) на винтовки, понесли дальше. Наши в панике бегут. Какой-то капитан, какой-то ст[арший] пол[итрук] ругаются, кричат, надрываясь заворачивают назад, бьют бегущих наганом по спине. Но все одно бегут.

Мы вынесли [раненого] на улицу, нас обстреляли минами, и мы бросили товарища на улице. Здесь была машина, можно было взять раненого, но про него забыли уже. В беспорядке, в панике бегут наши по улице. Я держусь м[ладшего] л[ейтенан]та Наконечн[ого] и сержанта Лемешенко. Доходим до ж[елезной] д[ороги]. Здесь противник пытается отрезать отступающих и направить их на ж[елезно]д[орожный] мост.

Наши пушки ведут огонь. Мы остановились. Стреляли по деревьям. Отходим к мосту. На мост не пускают, занимают оборону. Противника не видим. Решаем пойти берегом в гору и искать своих. Идем, автоматчик обстреливает нас, спускаемся вниз. Вошли в город, в окраину. Усталые, голодные, вечер. Решили покушать. Спрашиваем у хозяина. Зашли во двор, сели под хатой на разостланную ряднянку[V]. Нас угощают чем могут. Сахарной патокой, огурцами, чаем, хлебом, сухарями. Кушаем и беседуем часа полтора. В дорогу нам дают патоки и хлеба. Идем с решением дойти к переправе или в город искать своих.

Но недалеко мы ушли. На берегу Д[непра] заботливая хозяйка посоветовала нам не идти в город, а отдохнуть до зари. Такой же совет нам дали и три бойца, ужинавшие у этой хозяйки, из нашей бригады. Зашли в хату. Мы с л[ейтенан]том легли на голой койке с пуховой подушкой. Лемешенко лег на полу. На заре м[ладший] л[ейтенант] проснулся. Тихонько, по-воровски вышли из хаты. Хозяйка нас берегла, сказала, что всю ночь движение через переправу. Идем к переправе. Мы думали, что утром начнется бой в городе, поэтому и не спешили к переправе. Встречные и регулировщики говорили по-разному, что отходят, что оборону занимают. Подошли к переправе, здесь нам приказали быстрей переходить через мост (понтонный). Все ясно. Бежим через мост вместе с повозками. Далеко отошли по песчаному низу с кустами, а затем решили отдохнуть. Покушали, полежали, прижавшись друг к другу, чтоб теплей было. С нами не было ни шинелей, ни плащ-палаток. Но здесь нас поторопили: «Уходите, будут мосты рвать!»

Ушли. Подходя к селу Красному, мы услышали сильный взрыв, сзади увидели столбы огней. Это, наверно, взорвали понтонный мост, который мы переходили. Вошли в село, встречаем своих, зашли в огород, спим. Мне не спится, но я не открываю глаз, стараюсь забыться. Когда поднялось солнце, за нами пришел Сечка[W], повел к своим. Войска двигались к Д[непру] и от Д[непра]. Нам предложили прокисший вчерашний суп, вылавливаем мясо, старшина дал меду, м[ладший] л[ейтенан]т предложил консерву мясную. Наелся. Пошел к речке. Покупался с наслаждением. Помыл майку и трусы, а верхнюю рубашку наспех мыл, уже под осколками мин противника. Опять лежал с закрытыми глазами и не спал.

Команда приготовиться к движению. Вечером движемся в Золотоношу в резерв 28-й армии. Большой привал предполагался в Чапаевке. Вместо Чап[аевки] попали в Чеховку. Идем опять в Чапаевку. Дождь. Я иду с Сечкой под одной плащ-п[алаткой]. Неудобно, амуниция режет плечи, но лучше быть сухим. Темно, идем, останавливаемся, не зная дороги. Наконец остановились ночевать в скирде соломы. Я зарылся, как крот, глубоко в солому и спал. Спал, просыпаясь от дрожи, зарываясь дальше. Утром поднялись и скоро вошли в Чапаевку. Большое, красивое, зеленое, со своим замечательным парком и стадионом село. В парке завтракаем. Завтрак неважный. Я подглядел консервы. Пошли с Кравченком[X], украли по одной. Пошли дальше. Не доходя до Золотоноши, нас встретили автомашины. Заехали за город в огороды с хорошей маскировкой. Кушаем, пьем чай, отдыхаем. Мы с Рудем притащили двойную койку и спали на ней.

Утром позавтракал краденой консервой, я взялся за чистку винтовки, но не почистил толком, приготовиться к движению. Двигаемся через Золотоношу. Машины пошли вперед, возвращаются и забирают нас. Приехали опять в Чапаевку. Остановились под селом в лесу. Чистим матчасть, варим ужин, я сижу и пишу.

Вывод: не умеем воевать, но желаем уничтожить врага и уничтожим, когда подучимся.

Сегодня я именинник, 27 лет. Хочу жить, а Смерть всегда со мной, а я о ней и не думаю.

 

24 августа

Две ночи в лесу под[Y] Чапаевкой. Первую ночь я был дежурным, спал только на ходу, «спал и курей видел». Вечером брился и умывался в болоте с Кравченком.

Стояли еще целый день в лесу. Шел дождь. Занимался организацией отделения связи, получал аппараты, знакомился с ними. У меня 4 бойца. Попросил себе Кравченка. Дали. Плохо, катушки нет. Просили в ОСБ[Z]. Обещали завтра дать. Слышали новость. Наши войска совместно с английскими вступили в Иран^[8]. Значит лопнул еще один план фашистов. Теперь становится ясно, что война будет долгой, досадной. Война  жестокая,  шансов  на  жизнь мало – печально и обидно. Проверяли аппараты, не ладилось. Затем наладилось. Ночью подняли и [пошли] в Красное. Ночь была уже холодной, ежились, жались друг к другу, говорили о приближении дождливой осени и холодной зимы. На заре были в Красном. Постояли в селе, затем заняли ОП на окраине села, когда уже взошло солнце, и били по Черкассам (в район церкви).

Связь вначале не ладилась, досадно. Сменили провод, заговорило как по радио. После стрельбы сижу на НП в маленьком связистском окопе и пишу. Заходит солнце, затишье. Весь день хлопотал со связью. Успехи есть, это ново в батарее.

 

26 августа

Вчера вечером пили с Кравченком молоко у соседки. Молодая хозяйка ушла в степь. На колхозную землю с котомкой за плечами и ребенком. Деньги за молоко не взяли. Сегодня вечером и старуха ушла с целым мешком за плечами и с коровой на веревке. Жалеют люди, что немец нарушил их мирную и хорошую жизнь.

Спали с Левченком в лодке, что стоит в конце улицы. Я не спал от холода и снарядов. Чертов немец всю ночь вел артогонь, а на заре пошел в наступление и выбил наших с острова. У нас на НП весь день сушился боец нашей бригады, переплывший рукав Д[непра] при наступлении немцев.

До каких же пор наши войска будут так не стойко драться? Ведь уже Новгород занял противник!^[9]

Один из недостатков наших войск – это плохое взаимодействие родов войск. Приучили благодаря этому бегать пехоту. Наши двукрылые штурмовики несколько раз сегодня проведывали противника. Артиллерия также много стреляла. Мы все снаряды расстреляли, но какой толк, черт его знает. А ведь можно же установить разведку ближе к противнику?! Люди ведь есть.

Авиации противника не видно в эти дни. Сегодня будем спать на НП, притащили сена, теплей будет. Часа [на] два сегодня уснули днем в хате на хозяйской кровати, да еще и с матрацем.

Связь работает сегодня хорошо. Сам весь день передаю команды. Наступает беспокойная, какая-то зловещая ночь.

 

27 августа

Только собрались мы с Авдеенком[AA] отдыхать, как поступило приказание сняться с ОП. Смотали связь, сели на ЗИС и поехали. На острове как раз разгорался бой, одна за одной горели во мраке ночи ракеты, освещая даже дорогу, по которой мы ехали. Темно, часто останавливались, ища дороги, буксовали в песку, толкались по выбоинам. Проехали Чапаевку и остановились в лесу, где стояли прежде.

Разматывали впотьмах наспех собранный кабель, ругали запутанный провод и темную ночь. Спали на старой соломенной постели. После завтрака продолжили движение на Золотоношу. Теперь мы все шли пешком по знакомой дороге. На повороте дороги отдохнули, сели на чьи-то пустые машины и доехали в самый город.

Свои машины встретили уже в городе и доехали на старое место, почистили винтовки, поужинали и расположились на ночлег. Я долго не мог уснуть, а когда уснул, скомандовали подъем, посадили всех и все на специально предназначенные ЗИСы и поехали. Говорили, что едем в Конотоп^[10]. Зачем? Никто не знал толком. Или на формировку, или продолжать учебу, или бороться с десантами. Но об этом никто и не думал. Всех радовало то, что под нас (бригаду) подали автоколонну и везут на какое-то особое, важное дело. Ехали полночи, ехали день, ночь и на утро приехали в село Пролетарское Черниговской области, проехав Конотоп.

Ехали полями, селами, лугами, по шоссейным, грунтовым и проселочным дорогам. Проезжали села одно лучше другого, утопающие в зелени садов и огородов, с белыми хатами, покосившимися плетнями и заборами, порой с позеленевшими от моха крышами, ибо теперь не плетут плетней и не меняют крыш, пока старые совсем не придут в негодность. Встречавшие нас люди с недоумением смотрели на нас и думали, что мы или отступаем, или кончилась война. Последнее, конечно, было приятней думать.

Ехали без привалов и до самого вечера ничего не ели, т.к. потеряли старшину. В одном селе попили молока без хлеба, а подъехал старшина с хлебом и салом.

Ночью, теснясь и давясь, все ложились в кузове на соломе и спали или дремали, кто как мог. Эту ночь я лежал в средине, мне было жарко, холодно и чертовски неудобно.

Теперь отдыхаем на краю села, в огороде, под грушами, машин наших и старшины с продуктами нет. Но я с Авдеенком уже покушал молока с хлебом, яблок.

Мы вышли из дома, что нам старшину ждать. Справа слышна артиллер[ийская] стрельба и пулеметный разговор. Ясно, куда мы приехали.

В каждом селе войска, проезжаешь, смотришь и вспоминаешь слова песни «Если завтра война»^[11]; в каждом уголке чувствуется война, на лице каждого написано одно и то же слово – «война».

 

30 августа

Из огорода мы пошли в средину села, где на широкой улице выбрали ОП, а НП было на краю села. Комбат приказал мне через 20 мин. навести связь, и я стал из кожи лезть. Размотали свою «рогульку» – не хватило. Стали разматывать клубки тонкого провода, подключили аппараты – говорит очень слабо. Кстати пришел Лемешенко и сказал, что для усиления разговора надо двухпроводной провод применять с заземлением. Сделали – говорит как по радио. На сегодняшний день у меня полностью имеется имущество. Есть и даже с запасом. Часть Лемешенко дал, а большую часть мы достали сами на ходу.

Дежурство ночью прошло плохо, т.к. мой Гнилицкий спал на посту и вообще плохо дежурил. Комбат каждый раз будил меня, ругаясь. Я спал, прокидаясь[BB], не доверяя ему. Ночью была незначительная перестрелка. Когда настал день, я занялся приведением к бою своей связи: наматывал провод на катушку, проверял исправность аппаратов, заливал элементы.

Все бойцы у меня хорошие, кроме Гнилицкого – беспечного, нерадивого и сварливого. Особенно Кравченко. Я ему рад, он мной радуется. Сегодня «слимонил» у старшины масла для дополнения и так к очень жирному столу.

Мы воюем плохо, но кушаем не плохо – день старшина не вари и голодные не будем: молоко, мед, зелень. Колхозники делятся чем могут, не беря денег. Наступает вечер, только что вели огонь, я присел на стариковом сундуке, перед хозяйским зеркалом. Сейчас сижу перед тем же зеркалом и пишу, поглядывая на свое свежее и мужественное лицо.

Сегодня первое число, написать бы письма, но в селе не работает почта. Дома меня, наверно, и живым не считают.

 

31 августа

Ночь прошла спокойно, где-то далеко горело село, а в другой стороне (наверно Бахмачи) слышна была бомбежка и стрельба зениток. Я всю ночь спал, мой связной дежурил у аппаратов.

Утром наши орудия открыли огонь по восточной окраине впереди лежащего села, затем поступило приказание смотать связь и навести на другой НП. Навели. НП был в огороде хозяйки, у которой муж в армии, молодой рослый сын дома. Нам приносили на завтрак гороху, она предложила молока.

Позавтракали хорошо. Отдохнули, разговаривая о затянувшейся войне, о том, что мы плохо воюем и про проч. Затем поступило приказание идти с лишней связью в поле к ком[андиру] дивизиона. Сматываем, разматываем вдоль дороги без толку, пока не увидели, что из этой деревни идет и едет мирное население, копавшее окопы и задержанное немцами. Они рассказали нам, что в селе немцев нет, что их было немного, все на машинах, и только что выехали. А мы готовили им наступление на ночь.

Вслепую действуем, без разведки, без инициативы в войне, черт возьми! Большинство колхозников идут и смеются, рады, что вырвались из трехдневного плена; охотно рассказывают о немецких мотоциклах, больших автомашинах (семитонки), о том, что они едят «ласоши»[CC], что все большие «с красными пыками»[DD].

А некоторые женщины, глядя на нас, худых, измученных и грязных, плачут. Спрашиваю одну из плачущих, дородную средних лет женщину: «Чего вы плачете?» «Та як же: немци-гади йiздять на машинах, с красными пиками, а ви, бiдi, яки всi худi, та в зимлi копаетесь. Так же й наши брати и мужики десь риються в земли»[EE].

Конечно, не все немцы ездят на машинах и не все «ласоши» едят, они видели, наверно, эсэсовцев, во-вторых, брошенных специально для действия в тыл.

Верно и то, что техники у немца больше и она получше нашей, пожалуй. У наших пленных бойцов рубают винтовки, как дрова, и бросают. О нашей авиации говорят: «Летчики отважные, а самолеты бумажные».

Трехлинейки ненавистны бойцам, полуавтоматы^[12] также авторитета не имеют, т.к. отказывают в бою при попадании земли в затвор. Они с завистью смотрят на ППД^[13]. А их очень мало. Возмущаются, почему не вооружают армию ими. Жалуются, что в пехоте мало минометов.

Едем через село, жители повыходили, встречают нас улыбками и слезами радости и печали за своих сынов, мужей. Выехали за село, свернули влево, выбрали ОП, стали оборудовать. Живая, заботливая хозяйка из землянки принесла нам молока и соленых огурцов, ругая немцев и жалея нас.

Я для НП выбрал вторую дородную вербу на дороге. Протянул связь. В помощь мне дали бойца из расчета, моих связистов еще не было, они шли тоже.

Расположились на ночлег, я ждал старшину, у него было письмо мне. Дождался и ушел спать на НП. Хотел при лунном свете прочитать, интересно, радостно, но не видно. Лег. Через час подняли, смотали и вперед. Суета, неразбериха: куда едем, кому садиться на машину, что из связи брать с собой?

Левченка и Гнилицкого оставил у оставшегося непогруженным по глупости имущества связи, с двумя пошел вперед вместе с остальными нашими из дивизиона. Прошли какой-то небольшой поселок, впереди и справа пожарища. Маленький привал, жарко и тяжело идти с шинелью и оружием.

Прошли большое село Октябрьское. Не знаем, куда идти, ищем мирных жителей, нет их. Нашли какую-то старуху на выгоревшем дворе. Старая, поглупевшая от старости, ей все равно немного осталось жить, ничего мы толком не узнали от нее. Дошли до церкви, путаясь в немецком проводе и с ужасом смотря на догорающие хаты. Там нас встретил часовой из 2-й ВДБ[FF]. Они дали жару немцу, выбили из села, но тоже имеют потери.

Часовой направил нас влево. Идем по выгоревшей улице, жутко. Встречаем старика. Рассказывает, как наша артилл[ерия] хорошо била немцев и как он [немец], отступая палил хаты. До 200 хат спалил. Жители, говорят, на коленях просили не жечь хат…

Здесь уже встречаются наши маяки. Дошли до кладбища, привал. Свернули вправо и вошли в какой-то хутор. Смотрели немецкую легковую машину, вытащили из нее сахар, плащ-палатки, печатную машинку нашей марки и другие мелочи. Я достал коробку немецкой изоляции. Сидим на улице, ждем распоряжений, читаю письмо Анания[GG]. Он дома, Сеня на Смоленском направлении командиром пулеметного взвода, провожали на фронт с вином. Наверно, пил и за меня, жалился о моем отсутствии, беседуя с компанией, добрый и родной.

Перевели на другую улицу, лежали в канаве, опять ожидая распоряжений. Затем поднялись, пошли на край села, я со своими связистами отбился от остальных. Зашли в сад, ища своих машин. Нет. Старш[ий] л[ейтенан]т сказал, что наши впереди, уже заняли ОП, идите и наводите связь. Идем через большой, ровный луг, голодные и усталые. Отдыхаем на зеленой траве, выпросили хлеба у своих минометчиков, пошли дальше. У дороги, ведущей в город Короб^[14], наши ведут огонь по пригородному поселку. У дороги под деревьями немецкие окопы, в окопах находим брошки, немцы даже это грабят[HH]. <…>

 

ГАРО. Ф. Р-4379. Оп. 2. Д. 428. Л. 1–20 об. Автограф. Чернильный карандаш.

 

---

[1] Имеется в виду близкий друг автора дневника Вячеслав Федорович Ашихмин (1917–2002), сокурсник по Пермскому государственному пединституту, впоследствии учитель русского языка и литературы в Чебоксарах и Свердловске. Во время войны они поддерживали постоянную переписку. По свидетельству родственников Ашихмина, высланная ему довоенная часть дневника и письма фронтовых лет утрачены (за предоставленные сведения выражаю благодарность д-ру ист. наук О.М. Морозовой). По словам приемной дочери Ашихмина, материалы Славгородского в семье не сохранились: они либо уничтожены владельцем, либо погибли при пожаре в кладовой, где хранились старые бумаги.

[2] Минск был захвачен противником еще 29 июня 1941 г.

[3] Правильно: «И равнодушная природа красою вечною сиять». Строки из стихотворения А.С. Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» (1829 г.).

[4] «Сталинец-65» (С-65) – модель трактора, выпускавшегося на Челябинском тракторном заводе с 1937 по 1941 г. В годы войны их использовали для буксировки орудий большой мощности.

[5] «Эмка», М-1 – советский автомобиль, серийно производившийся на Горьковском автомобильном заводе с 1936 по 1943 г. «Эмка» – народное название автомобиля. М-1 означало «Молотовский-первый», в честь главы Правительства СССР В.М. Молотова, имя которого в те годы носил завод.

[6] Имеются в виду приказы: наркома обороны СССР И.В. Сталина военным советам фронтов, армий о предании суду военного трибунала лиц среднего и старшего начсостава, оставлявших позиции без приказа военного командования, от 12 августа 1941 г. и Верховного Главного командования Красной армии № 270 «Об ответственности военнослужащих за сдачу в плен и оставление врагу оружия» от 16 августа 1941 г., подписанный председателем ГКО И.В. Сталиным, заместителем председателя В.М. Молотовым и др. Согласно последнему приказу, каждый командир или политработник был обязан сражаться до последней возможности, даже если войсковое соединение окружено силами противника; запрещалось сдаваться в плен врагу. Нарушители могли быть расстреляны на месте, при этом они признавались дезертирами, а их семьи подлежали аресту и лишались всех государственных пособий и поддержки. (См.: Приказы народного комиссара обороны СССР. 22 июня 1941 г. – 1942 г. М., 1997. Т. 13. С. 58–60. (Сер.: Русский архив: Великая Отечественная)).

[7] Золотоноша – город в Черкасской области Украины в 30 км от областного центра.

[8] Британско-советская операция по оккупации Ирана проводилась с 25 августа по 17 сентября 1941 г. Ее целью являлась защита британско-иранских нефтяных месторождений от возможного захвата их немецкими войсками, а также транспортного коридора, по которому союзниками осуществлялись поставки по ленд-лизу для Советского Союза.

[9] Новгород был занят немцами 15 августа 1941 г.

[10] Конотоп – город в Сумской области Украины, был занят немцами 9 сентября 1941 г.

[11] Марш «Если завтра война» (музыка братьев Дмитрия и Даниила Покрасс, слова В.И. Лебедева-Кумача) звучал в одноименном фильме 1938 г.

[12] Речь идет о самозарядной винтовке системы Ф.В. Токарева, разработанной в 1938 г. и модернизированной в 1940 г.

[13] Пистолет-пулемет системы В.А. Дегтярева, выпущен в 1934 г. и модернизирован в 1940 г.

[14] Так в документе, правильно: Короп – поселок городского типа, районный центр Черниговской области Украины.