Полагаю, излишне в очередной раз доказывать значимость мемуарной литературы как уникального и постоянно востребованного в научных исследованиях исторического источника – это аксиома. Замечу лишь, что когда автором воспоминаний становится крупный ученый, то подобного рода сочинения приковывают к себе особенно пристальное внимание. Став однажды достоянием широкой читательской аудитории, они неизбежно порождают самые разные отклики и оценки – от восторженно-почтительных со стороны друзей, коллег и благодарных учеников до враждебно-негодующих со стороны завистников, непримиримых политических или научных оппонентов. При необходимости убедительных и ярких примеров тому можно привести немало^[1].

Подобных метаморфоз не избежали и «Размышления о прожитом» времени, вышедшие из-под пера одного из выдающихся советских историков Александра Александровича Зимина^[2]. В его «Храме науки» предстает многокрасочная палитра научной жизни целой эпохи с ее радостями и невзгодами, победами и поражениями, даются яркие портреты-медальоны многих современников, друзей и учеников историка. При этом важно помнить, что все авторские ремарки и оценочные суждения имеют исключительно субъективный характер, являясь итогом сугубо личных, скрытых от постороннего взгляда внутренних переживаний и размышлений мемуариста^[3], что, впрочем, присуще подобной литературе в целом.

И все же воспоминания А.А. Зимина заметно отличаются от многих аналогичных изданий, прежде всего тем, что от начала и до конца своего повествования автор, далекий от всяческой конъюнктуры и чинопочитания, остается честен перед своей совестью. Прекрасно понимая, что не все высказанные им оценки будут восприняты однозначно, он оставляет за читателем право самому прийти к окончательному вердикту по тому или иному сюжету.

Казалось бы, что может быть благодатнее почвы для самостоятельного, вдумчивого, свободного от внешних давлений изучения мемуарного источника, в ходе которого можно определить собственную позицию (неважно, согласен с автором или нет) относительно его умозаключений и сентенций? Однако такой научно-исследовательский подход к восприятию книги воспоминаний А.А. Зимина приемлемым оказался не для всех ее читателей и оппонентов.

Как ни покажется это странным, но одним из наиболее возмущенных и воинствующих критиков «Храма науки» выступил человек из самого ближайшего, родственного окружения мемуариста – доктор исторических наук, член-корреспондент РАН В.П. Козлов, обнародовавший в предыдущем номере «Отечественных архивов» критическую заметку по поводу выхода в свет указанного сочинения^[4]. Из высказанных в ней многочисленных упреков рецензентам книги воспоминаний А.А. Зимина – саратовским историкам А.С. Майоровой и С.А. Мезину^[5], а в большей степени – публикатору мемуаров А.Л. Хорошкевич обоснованными представляются лишь два: «рецензия на публикацию документального источника не может оставлять в стороне ее археографическую составляющую…»; «к опубликованному тексту, содержащему не одну сотню имен, нет элементарного именного указателя»^[6].

Не впадая в банальный пересказ и комментирование всех выдвинутых В.П. Козловым претензий и даже обвинений в посягательстве на частную собственность, следует однозначно подчеркнуть высокий уровень историографической, источниковедческой и археографической культуры составителя книги. Уже в предисловии к опубликованной редакции рукописи А.А. Зимина «Храм науки» (С. 28–34) А.Л. Хорошкевич дает ясные и исчерпывающие ответы на многие принципиальные вопросы, так взволновавшие ее оппонента: «при каких обстоятельствах был обнародован “Храм науки”, что именно было издано под этим названием и как издано»^[7].

Кто прав, а кто виноват, в конечном счете рассудит время. Пока же можно с уверенностью констатировать лишь одно: выход в свет воспоминаний А.А. Зимина – явление в научном мире, бесспорно, знаковое, призванное расширить наши представления о прошлом, настоящем и будущем, задуматься о великой правде жизни и нелегком пути к ее достижению.

Из всего многообразия представленной А.А. Зиминым информации меня лично особенно покорили своей прямотой и ясностью мысли два предпоследних раздела его воспоминаний («Во глубине архивных руд» и «Мой архив»), содержание которых как нельзя точно отражает и мое собственное мироощущение, и мое научное кредо.

Неподдельный восторг и уважение вызывает стремление автора рассматривать общий исторический процесс и конкретные достижения в нем не с чисто институциональных позиций, а через призму биографий и судеб конкретных его участников, людей, зачастую лишенных высоких ученых регалий, степеней и званий. «Каким жестоким и неблагодарным существом может быть человек вообще и ученый в частности, – с горечью в сердце восклицает А.А. Зимин. – Как легко мы забываем, что наша работа принадлежит нам, собственно, в какой-то самой ничтожной доле. …Мы часто забываем тех тружеников, без помощи которых сделать нам ничего было бы нельзя. И машинисток, и типографщиков, и библиотекарей, и архивистов. Они также причастны к вызреванию заветных плодов. А мы своей совестью исследователя отвечаем перед ними за то, чтоб не обмануть их надежд» (С. 348). Искренность этих слов невозможно переоценить, ибо известно, что мемуарист лично «испытал на себе те бесценные дары внимания архивистов и других сотоварищей по науке», за которые он был готов низко им кланяться на протяжении всей своей жизни (С. 348).

Примечательно, что из многочисленных архивохранилищ, в разные годы раскрывавших перед ученым свои несметные богатства, А.А. Зимин с завидным постоянством выделяет лишь одно, ставшее для него «родным домом», – Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР им. В.И. Ленина, не без основания считая его «наиболее квалифицированным и благожелательным к посетителю» (С. 348). По разумению мемуариста, там было сосредоточено целое соцветие беззаветно преданных своему делу, незаметных на первый взгляд тружеников науки. Среди них «строгая, но доброжелательная Анна Алексеевна Ромодановская», являвшаяся «незаменимым помощником всем тем, кто впервые соприкасался с духовными ценностями, хранившимися в отделе»; Елизавета Андреевна Коншина, бывшая «основным нервом, душою отдела», но скромно считавшая себя «девочкой на побегушках ее величества русской литературы», и многие другие. При этом автор замечает: все «они были не горничными, а весталками в Храме науки» (С. 349).

Особых похвал мемуариста удостоился возглавлявший ОР ГБЛ с 1944 по 1953 г. П.А. Зайончковский, который «не только предохранил в сложные годы борьбы с космополитизмом состав сотрудников от перетряски, но пополнил его теми, кто в дальнейшем составил славу отдела» (С. 349). Это С.В. Житомирская, К.Н. Майкова, В.Г. Лапшина-Зимина, Б.А. Шлихтер, И.М. Кудрявцев и др. Весьма импонировало автору воспоминаний и то, что «П.А. Зайончковский давал простор для всех новых начинаний в отделе… искренне и увлеченно любил историю и ценил ее документальную основу», а его труды «дают широчайшее полотно российской истории XIX столетия. Они вводят в научный оборот уйму разнообразного и свежего материала», что, «создавая свои труды, “не мудрствуя лукаво”, Петр Андреевич, к счастью для науки, не искажал общей картины событий, служивших объектом его исследования» (С. 349–350).

Выделяя несомненные организаторские и научные заслуги Зайончковского, мемуарист, одновременно с этим, отмечает и отдельные неровности его поведения в быту: «Галантность (по-старинному щелкнет ножкой) сочетается иногда и с невнимательностью. Розовым он стал лет двадцать назад (грех рецензии на учебник Дмитриева – чего скрывать – был). Любимый его вопрос: “А он порядочный человек?”. По-детски тщеславен (“А у него есть монографии?”)» (С. 350). Такой вроде бы несовместимый с предыдущей характеристикой пассаж расценивать как злобный выпад в сторону ученого или коварный удар в спину вряд ли уместно. Скорее, сей факт лишний раз указывает на многогранность авторского восприятия окружающего мира. К тому же, как неоднократно подчеркивает мемуарист, человек по своей природе отнюдь не идеален, какой-никакой «грешок» за ним да водится. Так же бескомпромиссно А.А. Зимин оценивал и свою собственную роль в жизненном пространстве.

Читая «Храм науки», нельзя не заметить, с какой душевной болью автор воспоминаний сообщает об эпизодах, когда родной ему отдел в силу разных обстоятельств лишался своих ценнейших сотрудников, при этом вполне понимая неизбежную закономерность подобных коллизий. Так, например, «не прижился в отделе Владимир Борисович Кобрин, человек открытой души, весельчак, остроумец, человек, преданный любимому делу». Стремясь понять логику произошедшего события, мемуарист пишет: «Ему (В.Б. Кобрину. – В.С.), конечно, было душно и тяжело работать с Кудрявцевым. Его все время пытались привязать к столу, а он рвался на широкие просторы. Складывалась характерная для отдела коллизия: “Мы вкалываем, трудимся, а они работают налево”. Кто прав в этом споре? Каждый по-своему. Одни – величайшие труженики в отделе. Другим свойствен и полет мыслей, и они не хотят всю свою душу отдать только описанию рукописей» (С. 353).

Большим достижением, по мысли А.А. Зимина, стало «решение отдела принимать на хранение архивы ученых-гуманитариев». Благодаря этому фонды его пополнились материалами В.Д. Бонч-Бруевича, Ш.М. Левина, М.К. Любавского, А.Л. Сидорова, Б.И. Сыромятникова и др. (С. 355). Однако от зоркого взгляда ученого не ускользают и явные пробелы в этом вопросе: «…“потогонная система” отдела, мне кажется, не столь безупречна, а тщательность обработки порой излишня (она способствует росту числа необработанных фондов). Но это, – констатирует он, – “издержки” производства – и только» (С. 355).

Особого внимания заслуживают, на мой взгляд, те фрагменты воспоминаний А.А. Зимина, которые свидетельствуют о вопиющих случаях (отнюдь не единичных) откровенного разграбления архивных фондов и продажи бесценных документальных памятников на черном рынке разного рода коллекционерам (С. 357). Самым страшным и непостижимым во всей этой вакханалии является то, что, к величайшему сожалению, в очередной раз подтверждается извечная формула: «История учит тому, что ничему не учит»! Достаточно вспомнить недавние скандальные эпизоды, связанные с пропажей исторических раритетов из Государственного Эрмитажа, а также ИНИОН после ужасного пожарища. Нельзя с уверенностью утверждать, что подобная преступная халатность когда-нибудь не повторится.

И все же, вопреки мрачным предчувствиям, где-то в потаенных уголках души по-прежнему теплятся надежда и вера в то, что порядочных и влюбленных в свое дело «рядовых» архивных тружеников в разы больше случайных проходимцев и что только они и «составляют истинный “суд совести” нашей исторической науки» (С. 361).

Не могу не разделить и того радостного, поистине неповторимого чувства «преодоления временного барьера», которое испытывал А.А. Зимин от работы в архивохранилищах. В эти чудесные мгновения, признается мемуарист, он становился как бы «современником создателя того или иного рукописного сборника, соучастником земельного дела, о котором говорят правовые грамоты, которые ты держишь в руке, и т.п. Каждая отметина на полях рукописи, каждый потемневший уголок от частого перелистывания манускрипта приводит меня в состояние трепета» (С. 363)^[8].

Немало наблюдений и ценных замечаний содержит в себе и раздел воспоминаний «Мой архив». Непреходящее значение его состоит в стремлении А.А. Зимина предостеречь будущие поколения историков от повторения собственных непоправимых ошибок в деле собирания и сохранности документов личного происхождения. Параллельно с этим он щедро делится с читателем и приобретенным за долгие годы личным богатым опытом в этом вопросе. Собирая с давних пор личную коллекцию архивных материалов, вначале бессистемно (в нее входили всевозможные «тетрадки, записки, выписки и конспекты… кое-какие дневники, записные книжки, даже альбомы со стихами»), ученый время от времени производил «некоторую чистку архива… конечно, с известным ущербом для содержимого. Так, – признается мемуарист, – я оставлял только письма, а конверты выкидывал. Получалось, что не всегда можно определить дату письма. … Я всегда уничтожал черновики законченных работ, авторские тексты изданных статей и книг. А в общем-то зря. Ведь работы выходят в “усовершенствованном” всякими редакторами виде» (С. 364). Осознав впоследствии свою оплошность, А.А. Зимин «решил кое-что оставлять, а то творческую историю и лабораторию исследователя проследить невозможно будет» (С. 365).

Тогда же ему очевидной стала и мысль о необходимости помимо личных документов сохранять в своем архиве материалы родных, друзей, а также дипломные работы учеников, представлявшие большой научный интерес. Аналогичной участи, по мнению автора, заслуживали и выписки из архивных источников, «ибо они помогают не только восстановить лабораторию исследователя, но иногда могут стать отправными пунктами для дальнейших поисков» (С. 365).

Собственно, перед самим автором воспоминаний никогда не возникало дилеммы: стоит или нет создавать и хранить личные архивы. При этом, как справедливо замечает А.А. Зимин, исследовательская ценность их не обязательно должна непременно соотноситься с выдающимися заслугами перед обществом и государством правообладателей подобных собраний.

«У нас так мало архивов, которые бы давали материалы для восстановления духовного облика любого человека – кто б он ни был. Конечно, особенную ценность, – подчеркивает историк, – представляли бы архивы обыкновенных тружеников, живущих на селе, или работяг в городе. Но и архивы чиновников-“интеллигентов” тоже могут дать материал для эпохи». И далее, обращаясь к вдумчивому читателю, призывает: «Сохранить этот архив – дело твоего долга перед теми, кто придет вслед за тобою. И особенно историк это должен понимать. Он должен не только собирать архив, но и создавать его – его память и впечатления дают для этого достаточный материал. Важно их реализовать в дневниках, воспоминаниях, работах, письмах. Ранее десятилетиями это боялись делать – теперь надо наверстывать упущенное. …Твой архив – это память не только (и не столько) о тебе самом, сколько о людях, тебя окружавших, о науке, о жизни. Нельзя, чтоб это вce исчезло без следа. Недопустимо» (С. 366–367).

В завершение, подводя незримую черту под своим многолетним научным творчеством, А.А. Зимин не без внутреннего удовлетворения констатирует: «…к лету 1976 г. вырисовались контуры двадцатитомника Трудов (девятнадцать томов, один в двух частях)», из них «девять томов не издавалось вовсе» (С. 368). Однако, будучи всегда и во всем реалистом, ученый, конечно же, не рассчитывал, а посему и не выстраивал иллюзорных надежд, что его «20-томное собрание сочинений» в обозримом будущем увидит свет. Касаясь своего мемуарного творчества (четыре книги из предполагаемого 20-томника), он категорически настаивает: «Три из них (“Сумерки”, “Слово и дело” и “Храм науки”) я не хотел бы, чтобы издавали в течение ближайших, скажем, двадцати лет (курсив мой. – В.С.). Дело в том, что там героями выступают здравствующие сейчас люди. Поэтому всякое появление о них в печати размышлений мемуарного типа при их жизни, конечно, не морально. Один – “Непродуманные мысли” – вряд ли целесообразно в таком виде вовсе издавать» (С. 368).

И последнее, что непременно хочется выделить, – это твердость характера и определенное гражданское мужество публикатора настоящих воспоминаний Анны Леонидовны Хорошкевич, которую сам А.А. Зимин еще при жизни (наряду с В.Г. Зиминой, С.М. Каштановым, Е.Б. Бешенковским и Я.С. Лурье) определил душеприказчиком и полноправным распорядителем своего творческого наследия (С. 369). Осуществить задуманное ей было, конечно же, непросто. Но она с поставленной задачей справилась, причем справилась с честью, за что ей нижайший земной поклон от всех благодарных читателей, соприкоснувшихся с этим замечательным литературным творением.

[1] Для наглядности назову имена лишь трех авторов, чьи воспоминания после выхода в свет вызвали у собратьев по перу настоящий шквал разнообразных откликов: Троицкий Н.А. Книга о любви (Записки историка). Саратов, 2006; Он же. Сказание о правде и кривде в исторической науке. СПб., 2013; Ермолаев В.А. «Без гнева и пристрастия»: Записки историка / Подгот. текста Т.В. Широковой, вступ. ст., коммент., указ. имен В.Н. Парфенова и В.А. Соломонова. Саратов, 2009; Формозов А.А. Записки русского археолога (1940–1970-е годы) / Текст кн. подгот. к изд. М.К. Трофимовой. М., 2011.

[2] См.: Зимин А.А. Храм науки (Размышления о прожитом). Москва, 1976 // Судьбы творческого наследия отечественных историков второй половины XX века / Сост. А.Л. Хорошкевич. М., 2015. С. 35–384 (далее постраничные ссылки на это сочинение приводятся в круглых скобках внутри текста данной публикации).

[3] На это, кстати, указывает и сам А.А. Зимин: «Заранее предупреждаю читателя, что мой рассказ субъективен. Пристрастен, и даже очень. Мне бы хотелось, чтоб его рассматривали всего только как свидетельство одного из современников описываемых событий и людей – и только». «Поэтому я пытался дать субъективное, т.е. личностное представление о Храме науки и его служителях. Чем больше будет таких рассказов, окрашенных индивидуальным восприятием мира, тем многограннее и в конечном счете достовернее будет наше представление о нем». И далее на отдельном листе: «Мне бы хотелось, чтоб заглянув в мою книгу воспоминаний и размышлений, эти наши наследники поняли бы и условия, в которых нам приходилось сочинительствовать, и представили себе тех, кто был служителями в Храме науки» (С. 37, 39).

[4] См.: Козлов В.П. О нетерпении в освоении документального наследия по истории советской исторической науки // Отечественные архивы. 2016. № 2. С. 134–138.

[5] См.: Майорова А.С., Мезин С.А. [Рец.] Судьбы творческого наследия отечественных историков второй половины XX века // Там же. № 1. С. 113–119.

[6] Козлов В.П. Указ соч. С. 134, 137.

[7] Там же. С. 134.

[8] Как тут не вспомнить слова моего незабвенного учителя, профессора Саратовского университета И.В. Пороха (1922– 1999), который с присущим ему вдохновением писал: «Более сорока пяти лет я систематически занимался архивными разысканиями. Это кропотливая и трудоемкая работа, психологически чем-то напоминает золотоискательство. Архивы, представляющие многовековую память человечества, содержат драгоценные самородки сведений по различным сюжетам. Их обнаружение (как и старателя в своем деле) приводит исследователя в состояние восторга». (Порох И.В. Завещание Николая I // Земское обозрение (Саратов). 1997. 30 июля. С. 10.)