Энгельгардт О.Н. Из моих воспоминаний. Украина. 1922 год^[B]

[Середина 1920-х гг.]

Наше выселение из усадьбы

После многочисленных жестоких испытаний 1 октября 1922 г. должно было состояться наше выселение не только из усадьбы тетушки моей, у которой я с перерывами проживала по возвращении моем в 1915 г. из германского плена, но даже из нашей волости^[1]. В 1921 г. смерть избавила мою старушку-тетку от тех новых испытаний, выпавших на долю дочери ее, моей кузины, ее племянницы Веры и мою. Приходилось заблаговременно позаботиться приисканием уголка, где бы приклонить голову, что побудило кузину мою обратиться к двум знакомым ей братьям, зажиточным крестьянам, проживавшим в 10 верстах от нас, на самой границе Черниговской и Полтавской губерний, прося их приютить нас на время. Заручившись их согласием, несчастные, бездомные, мы стали собираться в путь с нашим скромным скарбом, уцелевшим после многочисленных разбойничьих налетов и реквизиций, оставивших нам всего 3 кровати, 2 стола, 3 стула, небольшое количество посуды, и нашими личными сундуками, спасенными от грабежей тем, что находились на хранении у одного крестьянина, казавшегося преданным нам человеком, хотя в то безумное время, когда разнузданное, обезумевшее, озверевшее от жадности крестьянство творило неслыханные бесчинства, беспощадно расхищая панское имущество, когда жизнь наша висела на волоске, нам не очень-то приходилось рассчитывать на чью-либо преданность.

К довершению наших бед последовавшее аннулирование николаевских денег оставило нас без гроша. Мы рассчитывали раздобыть курантные деньги^[2] от продажи некоторых вещей, но и это оказалось очень затруднительным в деревне.

Положение наше было во всех отношениях обескураживающим. Настал день нашего выселения из старинной, предковской усадьбы с вековым парком, семейными традициями. Наш кортеж, состоявший из нескольких подвод, двинулся с опозданием, провожаемый всей деревней, полагаю, из простого любопытства. День был солнечный, но дул холодный ветер, а в степи, по которой лежал весь наш 10-верстный путь, он разыгрался в настоящий ураган. Вихри, столбы черноземной пыли ослепляли подводчика до невозможности видеть дорогу на ближайшее расстояние. Сквозь тучу пыли солнце казалось красной точкой, от сильных порывов ветра лошади останавливались. Трясло меня немилосердно, в особенности, когда мы выбивались из колеи. Кто не знаком с украинской степью, с ее буйными ветрами, черноземной пылью, тот не может себе представить этого ада! Отъехав 4 версты, мы остановились у одиноко стоявшей в степи хаты, в которой проживала наша бывшая повариха, толстая, добродушная Евдоха, прослужившая более 10 лет у покойной тетушки, вышедшая недавно замуж за вдовца, состоятельного хуторянина, хозяина хаты. Кузина намеревалась оставить Евдохе на ее попечение свою хорошенькую собачку Люлюсь, на что толстуха охотно согласилась. Сопровождаемые ее добрыми пожеланиями, мы двинулись дальше. Кузина, хотя и была пожилая женщина, отличалась своей непрактичностью и беспечностью, но, будучи хорошо знакома с местностью и окружающими людьми, она с племянницей Верой ехала впереди, распоряжаясь всем нашим переездом, тогда как для меня все вокруг было чуждо, я играла пассивную роль.

Поминутно встряхивая с себя одолевавшую меня едкую пыль, я удивлялась развиваемой украинцами поэзии вокруг их обожаемой степи. Воспевая в своих народных песнях ее буйные ветры, тем самым и песни отмечают их меланхолический характер. После долгой, упорной борьбы с разбушевавшейся стихией, проехав хреблю (плотину) и мостик, мы очутились в Полтавской губернии, у цели нашего путешествия. Я облегченно вздохнула, увы, преждевременно. Большое, по-видимому, зажиточное село. Нашим въездом возбудив любопытство жителей, все высыпали на улицу, один лишь домик, у которого мы остановились, неприветливо молчал. Все ставни, ворота, калитка – все было наглухо закрыто. На громкий звон и стук в калитку подводчика и кузины ничто не шевелилось. Наконец после продолжительной осады этой деревенской цитадели калитка скрипнула, вышла старуха, хладнокровно объявив нам, что сыны ее в отсутствии, не оставив ей никаких распоряжений, принять она нас не может. На все увещевания кузины, ссылки на обещания двух ее Аяксов^[3] старуха оставалась непреклонной. Очевидно, это была подстроенная комедия: сынам ее было просто боязно принять к себе в дом выселяемых панов. Вместо того чтобы предупредить нас об этом, что входило в обязанность любого порядочного человека, они предпочли молчать, а в последнюю минуту вывернуться этим гнусным маневром, этой комедией, превратившейся для нас в драму. Что нам было делать, куда деваться? Общим советом мы решили вернуться к Евдохе, принявшей нашу собачку, упросить ее принять и нас.

Поворотив оглобли, проехав снова мостик и хреблю, мы вернулись в Черниговскую губернию, в запретную для нас волость. Анализируя наше униженное положение, с чувством до слез уязвленного самолюбия, я обвиняла кузину в беспечном отношении к делу и несоблюдении осторожности, несмотря на мое предупреждение. Как было ей непосредственно до нашего выезда не убедиться в прочности обещаний этих двух негодяев? Уж такова была ее индолентность^[C], повергшая нас в отчаянное положение. Видно, в тот день нам было суждено испить до дна чашу горьких испытаний. При виде нашего цуга^[D] снова у своих ворот бедная Евдоха, смекнув, в чем дело, не на шутку растерялась. Человека ее (мужа) не было дома, а бабы на Украине, находясь в полном повиновении у своих мужей, работая неустанно круглый год, не смеют ничем распоряжаться. Раз хозяина дома не оказалось, мы были обречены на новую неудачу, все более и более усугублявшую наше положение. В двух верстах от Евдохи, ближе к нашей бывшей усадьбе, также на степи, проживал хуторянин Демид, знакомый нам человек, часто наезжавший к нам, получавший всегда от кузины гостинец в виде дров, ценимых на степи на вес золота, то фрукты, то рыбу из нашего пруда, а как-то не так давно перед тем я подарила ему прекрасного щенка от моей любимой Мушки, оказавшегося таким же хорошим сторожем, как и мать его. Мы решили постучаться к нему, попытать счастья, последняя надежда. Вечерело, сумерки быстро наступали, а мы без крова! С закатом солнца ветер стих, но холод пронизывал меня, ноги от стольких часов бездействия окоченели. Мои спутницы, как деревенские жительницы, отчасти привыкшие к подобным экспериментам, сравнительно мало страдали и, к моему удивлению, относились даже по-философски ко всем нашим невзгодам. Голодные, холодные, подъехали мы к хате Демида, кузина вошла к нему для переговоров, я осталась на возу. Вернувшись очень скоро, она стала мне объяснять, что Демид боится нас принять и т.д. Видя, куда дело клонится, все к одному и тому же знаменателю, не проронив ни слова, я спустилась с воза, вошла в хату, села и объявила озадаченному Демиду: «Можете делать со мной что хотите, из вашей хаты я сегодня не выйду, я измучена, озябла, на дворе ночь, или вы христианин, или нет?» – беря, так сказать, позицию приступом. Что мог ответить Демид на мое столь решительное выступление, как не молчать, а молчание знак согласия.

Вошедшие кузина и Вера, видимо, обрадованные такому счастливому обороту дела, также присели. «Что же вы не думаете о подводах с вещами?» – обратилась я к кузине. «Демид не может их принять за неимением подходящего помещения, вам следует возможно скорее проехать обратно к Евдохе, упросить ее мужа поставить наши вещи в один из своих сараев, – единственный для нас исход, живо», – добавила я. Мой совет увенчался полным успехом, муж Евдохи отнесся даже сочувственно к нашему положению. Итак, темная беззвездная октябрьская ночь застала нас не под холодным, открытым небом, а в жаркой хате, благотворно подействовавшей на наши окоченелые члены и бодрость духа.

Хата – мазанка, опрятная, пол глиняный, хотя и утрамбованный, но волнистый. Одна большая комната, при ней так называемая хатинка, комнатка маленькая, занимаемая взрослой красавицей-дочкой и двумя ее малыми братьями. Родители их спали на гостеприимной, широкой печи. Приветливая хозяйская дочь уступила нам свою хатинку; на ее кровати, которую я избегала, опасаясь всякого рода ее обитателей, поместились кузина и Вера, я же предпочла расположиться на каких-то сундуках, растянув на них свой тюфяк, всюду меня сопровождавший. Пока что я сидела в каком-то оцепенении, жажда[ла] не еды, но теплоты. Все же пришлось отведать предложенной нам прекрасной пшенной каши с маслом и харбузом (тыквой). Вскоре после ужина все помещение огласилось завидным, равномерным храпом. Мысли, думы, несмотря на усталость, не давали мне спать, будущее представлялось мне таким мрачным!

Пообещав трусливому хозяину пробыть у него не более двух дней, надеясь за это время найти для нас более прочный приют, кузина и Вера принялись серьезно за дело. Достав на другой день у кого-то подводу, они рано утром уехали, я осталась дома, чувствуя приступ насморка. Пришли мальчики из школы, помещавшейся в большом доме нашей бывшей усадьбы, тогда как мы уж с месяц жили во флигеле. Они охотно показали мне свои тетради, я помогла им приготовить уроки, и мы стали большими друзьями. Вскоре скромный обед, а к вечеру подъехали и мои спутницы, конечно, ни с чем. Наступила вторая ночь, при тех же томительных условиях. На следующий день – все те же поиски крова несколько обескураженной кузиной, однако случилась и диверсия, неприятно взбудоражившая нас всех. Оставшись вдвоем с хозяином, мы мирно беседовали, внезапно вошли в хату двое крестьян из сельских властей нашей бывшей деревни; обратившись ко мне, один из них сказал: «Власти, узнав, что вы все еще находитесь в нашей волости, найдя приют у Демида, тогда как вы не имеете на это права, уполномочили нас объявить вам, что дальнейшим вашим пребыванием в нашей местности вы подвергнетесь аресту, а вас, Демид, велено привлечь к ответственности за самовольный поступок». С минутку помолчав от изумления и негодования, я ответила уполномоченному: «Как вам известно, я не бывшая помещица, а приезжая из Петрограда, родственница покойной владелицы усадьбы, я ничего не могу вам ответить или обещать, повремените, подъедет моя двоюродная сестра, второй день неустанно ищущая подходящего для нас помещения, вы с ней и объяснитесь; в одном только могу вас по совести заверить: “Мы ни одной минуты не помышляли нарушать постановлений властей, вам также ведь известно, при каких обстоятельствах мы вынуждены были искать хотя бы временного приюта у Демида, а ему ни в коем случае не приходится ставить в вину столь христианский поступок, говорящий лишь в его пользу”». Бледный, как полотно, Демид стал оправдываться, уверять, что он ничего не знал о запрете, под которым мы находились. Наши ответы смягчили уполномоченных, подумав, почесав непременно затылки, они объявили мне: «Так как бывшей помещицы нет налицо, передайте ей все нами предъявленное, завтра мы приедем и распорядимся с вами, а пока – прощевайте!»

По уходу неприятных посетителей раздался громкий плач, переходивший в настоящий вой, хозяйка голосила на всю хату: «Воны заберуть у нас хату, пустять нас по миру!» – призывая на помощь всех святых. Придя в себя, Демид начал, но тщетно, успокаивать свою расходившуюся бабу, ничто не помогало, она все свое твердила. Тогда, звонко стукнув кулаком по столу, Демид стал ее осыпать энергичной руганью. На эту дикую сцену наткнулись кузина и Вера; узнав, в чем дело, они справедливо оценили наше положение отчаянным. «Как быть?» – подумала я вслух. Оставаться насильно у Демида, подвергать его всякого рода неприятностям, значило бы платить ему за добро злом, нет, этому не бывать! Дрожа всем телом, Демид молил нас уйти от них. «Да, уйти, убежать от этого унижения!» – был крик души моей. В сильно возбужденном состоянии я обратилась к кузине: «Буду собираться, и сегодня под вечер, к возвращению Евдохи с поля, проберусь к ним пешком, меня эти 2 версты не страшат, он не побоялся принять наших вещей, не побоится предоставить и нам в своей хате временного убежища. Я подготовлю почву, а когда лошадь Демида будет свободна, собрав наши вещи, подъедете и вы. Надо действовать энергично, избавить Демида, да и нас самих от грозящих преследований». Слова мои с делом не разошлись! К счастью, погода в тот вечер была сухая, тихая. Надеясь на свою хорошую память местности, я пустилась в путь одна. Выйдя из хаты, передо мной развернулась картина величественной беспредельной степи. Солнце огненным шаром было на закате, все вокруг стихало, я невольно остановилась, наслаждаясь этой тишиной, любуясь чарующим зрелищем, примирившим меня с украинской степью.

Вспомнилось мне северное сияние в далеком Торнео^[4], как много я была счастливее тогда! Эта минута общения с обожаемой природой была для меня минутой забвения! Вернувшись к неприглядной действительности, я поплелась дальше, спотыкаясь на колеях, рытвинах, пригорках. Наконец послышался лай собак, близость жилья. Вскоре обогнали меня люди, возвращавшиеся с поля^[E], я попросила их попутно проводить меня до хаты Евдохи, боясь злых собак. Расчет мой оказался верным, хозяин был дома, при виде меня не выразив ни удивления, ни неудовольствия, он просто сказал: «Седайтэ». Объяснив ему, в чем дело, рассказав подробно о налете сельских властей, об их угрозах по отношению к нам и Демиду, я с некоторым беспокойством ожидала его ответа. Выслушав меня внимательно, он с вызывающей улыбкой заявил: «Пусть они только осмелятся явиться ко мне с подобными угрозами, я сумею их выпроводить». Муж Евдохи, по фамилии Кнышь, представлял из себя полнейшую противоположность трусливому Демиду. Как бывший кавалерист, бравый, разбитной, но кроме присущей ему храбрости, в данном случае сыграла важную роль и его неимоверная алчность. Что денег у нас не было, он это прекрасно знал, но были еще хорошие вещи, разбросанные по крестьянам, на которые мужики вообще очень падки и ценят дороже всяких денег. Поддаваясь так легко нашей просьбе, на них-то Кнышь и метил.

Что ж, и прекрасно, мы всегда были готовы платить за каждую, даже малую услугу, – тогда чувствовалась какая-то почва под ногами, а тем более когда дело шло о жизненном, хотя и временном для нас, вопросе.

Вскоре подъехали кузина и Вера. Успокоившись благоприятным исходом моей миссии, я стала ощущать сильную усталость, ноги болели от непривычного напряжения. Ничего! На время мы нашли приют в хате храброго Кныша и приветливой Евдохи. Вот до чего мы дожили, чему приходилось нам радоваться! Злая насмешка судьбы!

Да, действительно мы были под крышей, но под этой соломенной крышей пребывание наше было сплошным физическим и моральным недомоганием, по крайней мере что касалось меня. При наших с кузиной диаметрально противоположных характерах и убеждениях мы различно смотрели и разбирались в обстоятельствах жизни. Я была всегда либерального направления, часто порицаемого людьми того круга, в котором я вращалась, кузина же моя придерживалась старинных, отсталых взглядов; фаталистка, даже ханжа, она возлагала ответственность за все случившееся недоброе на судьбу, на высшую силу, якобы нами правящую, тем самым слагая с себя всякую ответственность за каждый свой в жизни промах, что не раз за эти истекшие слишком 5 лет сожительства вызывало между нами споры. Тетушке моей, как старухе, отсталость в жизненных вопросах была простительна. Вера – особа 25 лет, без определенных убеждений, скрытное, малосимпатичное, себе на уме существо. Вот люди, с которыми обстоятельства связали меня на столь продолжительное время. Переживаемые вместе невзгоды и страдания даже не сблизили нас!

Отсутствие хатинки при хате, в которой мы очутились, вынудило нас разместиться в общем, довольно просторном помещении, в котором кроме нас троих помещалось все семейство Кныша: два взрослых сына, мальчик и девочка – подростки, какая-то родственница и двое хозяев – всего 10 человек. Вдоль выбеленных стен хаты и под окнами были приспособлены деревянные скамейки со спинками. На мой вопрос Евдохе, для какой надобности столько скамеек: «А для гостей, не то куда ж их помещать», – пояснила она. «Для гостей и для таких несчастных, как мы», – подумала я. Все семейство Кныша, кроме родственницы, забиравшейся к ночи на печь, спало в глубине хаты на так называемом полу, род большого, широкого, довольно низкого стола, на котором у каждого из них было намечено свое место. На ночь стлались постели, утром они убирались и намащивались горой до потолка в углу все того же пола-кровати. Благодаря своему уживчивому характеру Евдоха ладила со всем этим, чужим для нее семейством. Девочка нежно любила свою мачеху; хлопцы, конечно, «глядели в лес», имея на стороне свои симпатии. Кнышь обожал свою жену еще и потому, что она была здоровая, сильная баба, прекрасная работница. При такой человеческой скученности в хате, ужасном воздухе, беспокойной обстановке могла ли я надеяться отдохнуть, прекрасно сознавая всю в этом необходимость. Кроме того, наша собачка Люлюсь, не находя себе места, всю ночь норовила вспрыгнуть ко мне на постель, что я энергично парировала, приговаривая: «Иди к своей барыне», беззаботно спавшей в другом углу хаты. Прибавить еще общий невыносимо громкий храп, а поздно ночью стук в окно возвратившихся хлопцев с досвиток^[F], вставание Евдохи. Из растворенной ею широкой входной двери, у которой я лежала, меня обдало холодным воздухом. На утро этой же первой бессонной ночи у меня разыгрался сильный насморк и кашель, да и немудрено. А было еще темно, Евдоха поднялась раньше всех, зажгла большую керосиновую лампу мне прямо в глаза, затопила печь. Запылала, весело затрещала солома, и день, тяжелый, трудовой день начался для нее. Вскоре принесла она мне для умывания медный таз и небольшую кружку воды, не больше того. Все повставали разом. На Украине поутру крестьяне не пьют чаю, а едят разогретый суп. Мы заварили наш чай, угостили Кныша, охотно выпившего два стакана. В 11 часов полагалось снедать (завтракать), затем был поставлен на стол подручником (полотенцем) большой ржаной хлеб, от которого каждый желающий в течение целого дня мог себе отрезывать ломоть согласно своему аппетиту.

В 2 часа, к обеду, принесли две большие миски с борщом, из которых все семейство похлебывало деревянными ложками. Мы сидели в конце стола, каждая из нас получила по маленькой миске того же борща и деревянную ложку. В 9 часов вечера был подан ужин, при том же порядке. Летом, в рабочее время, конечно, все эти порядки нарушаются: все свое время, все свои силы крестьянин отдает полевым работам и хозяйству, часто и не обедает, зато зимой он ничего не делает, спит, как сурок, тогда как бабы работают, как невольницы, круглый год.

На Украине поражает полное отсутствие бань, только в помещичьих усадьбах были бани для служащих. Этот народ никогда не моется, говорят же им в насмешку: хохол моется лишь два раза в жизни: когда родится и когда умирает (о, тогда его кладут на пол, на солому, и «шаруют» – моют изо всех сил). Главным образом их одолевают вши, которых, к сожалению, мне придется еще не раз упомянуть. Другие насекомые у них не водятся благодаря тому, что хаты их тщательно выбелены известью и содержатся очень опрятно. По матери своей я украинка, очень симпатизирую этой стране, но должна сознаться, личная неопрятность народа претит мне. Едят крестьяне хорошо, даже разнообразят пищу; благодаря Евдохе, патентованной поварихе, мы питались прекрасно еще и потому, что молока, масла, яиц – всего было вдоволь. Кроме двух коров, свиней, массы всякого рода птицы, у Кныша была пара хороших, сытых коней, содержимых им по-кавалерийски. Словом, полная чаша всего.

Во время нашего пребывания на степи была сыграна свадьба 22-летнего хлопца и знакомой мне черноокой 17-летней Параски. Дикие обычаи свадебных торжеств заинтересовали меня, они так просятся под перо.

В своем живописном национальном украинском костюме, с венком из разноцветных, прекрасно сделанных бумажных цветов на голове, с ниспадавшими вьющимися вдоль спущенной косы до пяток пестрыми лентами, с богатыми намистами (разноцветные бусы) на шее и червонными черевичками (красные высокие сапожки) на ногах, моя Параска, почти еще девочка, была прелестна, настоящая картинка! Она приходила ко мне просить моего благословения.

В подобном подвенечном наряде невеста, сопровождаемая посаженой матерью и мальчиком с образом, скромно едет в церковь, где ее ожидает жених. После венца, не принимая никаких поздравлений, молодые разъезжаются по домам. По истечении обычного недельного срока, за время которого обвенчанная парочка и не видится, жених подготовляет празднество, снаряжает целый цуг друзей-шаферов, которые в назначенный для торжества день, в полном наряде, на разукрашенных возах, с бубенчиками, с женихом во главе едут за невестой. Шумно подъезжают к ее хате. Жених один направляется к воротам, наглухо запертым. На его повторные стуки ворота наконец растворяются, но гурьба мальчишек с протянутыми руками не пускает его в хату до тех пор, пока он не уплатит им выкупа за невесту, после чего жених беспрепятственно входит в хату, посередине которой, окруженная подружками, сидит невеста под белым покрывалом. Подойдя к ней, жених быстрым движением руки откидывает покрывало, обнимает свою невесту, дает ей первый законный поцелуй и забирает ее. Впереди всего цуга, при восторженных криках всей компании, шествие направляется к жилищу жениха, где и должно быть отпраздновано свадебное торжество. По приезде молодых в присутствии всех гостей с головы молодой снимается венок, подкалывается коса и надевается очипок (род чепчика), затем начинаются поздравления и пир горой до помрачения умов! Когда все наелись, а главное, напились горилки (водки), в разгар пира и песен по дикому обычаю молодые удаляются в заранее приготовленный для них уголок либо в той же хате, а не то летом и на сеновале. По возвращении молодых на пир их встречают бессмысленными криками восторга. Снаряжаются подводы с развевающимся красным флагом, шаферы едут поздравлять родителей новобрачной и привозят их и дружек на пир. Отсутствие красного флага, что в последнее 10-летие стало частым явлением, не мешает общему веселью и в будущем счастливой супружеской и семейной жизни. Только песни во время свадебного торжества носят особый характер. Возвратившиеся после войны из плена крестьяне, солдаты, вкусившие плоды цивилизации, не подчиняются больше этим диким обычаям, хотя большинство сельчан придерживается и в настоящее время старины.

После временного затишья природы снова разразилась сильнейшая степная буря: те редкие деревья у хаты гнулись, как лоза, сквозь щели окон и дверей пыль проникала в хату, завывание буйного ветра наводило на меня уныние. «Плохо дело, – сказал Кнышь, – такие частые бури в эту пору года предвещают скорое наступление дождей». «А с ними и наступление пресловутой украинской грязи», – заметила я. «А мы еще картошку не убрали», – продолжал он, многозначительно взглянув на свою бабу. Когда после продолжительного перепадания^[G] периодических дождей черноземная почва размякнет, образуя из себя липкую массу, в виде теста цепляясь за колеса, облепливая их выше ступицы, тем самым препятствуя их обороту, тогда наступает полнейшее бездорожье, в то время всякое сообщение с городом и даже с соседними деревнями прекращается. Главная беда в селах – на хреблях, где во время оккупации Украины немцами их автомобили и грузовики застревали в грязи, приходилось их вытаскивать волами.

Напуганная предсказанием Кныша, видя равнодушие успокоившейся кузины к столь жгучему для нас квартирному вопросу, благо никто ее больше не тревожил грозными налетами, я обратилась к ней, анализируя наше положение: «По мнению Кныша, в скором времени наступят дожди, проезда не будет, оставаться нам здесь немыслимо, что полагаете вы предпринять?» Только тогда, как бы очнувшись, она отозвалась: «Мы с Верой объехали всех тех знакомых, у которых мы могли надеяться найти для нас помещение, как вам известно – безрезультатно». – «Значит, – перебила я ее, – остается попытать счастья в городе». – «Да, конечно, так полагаю и я», – был ее ответ. Общим советом с участием Кныша мы решили откомандировать Веру в наш уездный город Конотоп в 26-верстном расстоянии от нас, где у нее были знакомые, у которых она могла бы переночевать, ибо при коротких октябрьских днях ей бы не вернуться засветло домой.

С трудом отыскав подводу, на другой день рано утром при нашем благословении Вера уехала в Конотоп. Лишь после вторичной ее поездки в город дела наши выяснились. Наняла она маленькую квартирку: одна большая комната и кухня, могущая также служить жилой комнатой. Ввиду запущенности квартиры хозяйка попросила нас повременить с приездом, имея в виду вымыть полы, выбелить все помещение. Плата за квартиру не наличными деньгами, а хлебом, ржаным или пшеничным, – в то время в городе, да и в деревнях за деньги ничего нельзя было достать, все их избегали, не доверяя им, – на эти условия Вера и изъявила свое согласие, так как у нас был нетронутый последний урожай с того клочка земли, что крестьяне благоволили оставить на нас троих, да и то с половины. Прошло еще 3 дня. Полагая и надеясь, что время для нашего беспрепятственного отъезда наступило, кузина стала хлопотать о подводах для вещей, новая беда – нигде таковых она достать не могла, все лошади были еще заняты по хозяйству. Мы пришли к тому заключению, [что] лучше всего мне с Верой будет уехать в Конотоп, что можно будет там подготовить и ожидать благоприятных условий на перевозку вещей и приезда кузины. Для нас лично Кнышь предложил себя и свою лошадь за плату давно прельщавшим его прекрасным зеркалом.

Простившись с Евдохой, добродушие которой в течение девятидневного моего пребывания в их хате я имела случай оценить, я вскарабкалась на воз – на это орудие пытки, и кое-как уселась. Утро было ясное, но холодное, мало способствовавшее к улучшению моего все еще сильного кашля, но я была рада уехать из этой тяжелой атмосферы. Не знаю, то ли сиденье было плохо намощено, сиделось мне очень неловко, к тому же мои два спутника в продолжение всего пути преследовали меня за то, что я не умела сидеть на возу. Действительно, я все время скользила, пока наконец подушка, на которой я сидела, не скатилась на дорогу, тогда дурное расположение духа моих мучителей превзошло границы всякого приличия. Впрочем, что могла я ожидать другого: один – грубый мужик, другая – хотя и воспитанная, но злючка. К счастью, все имеет свой конец, так и этой 4-часовой пытке вскоре настал конец. Надо удивляться, сколько тяжелых испытаний человек в состоянии выдержать!

Проехали мы весь город, очень разбросанный, на окраине его остановились перед небольшой усадьбой, в ворота которой въехали после неоднократного стука в калитку. Просторный двор, обычный лай цепных собак. Хозяйка дома, пожилая женщина, встретила нас, воскликнув: «Я вас так скоро не ожидала, ничто еще не убрано, но прошу вас, войдите к нам в приемную, вы отдохнете, тем временем я приведу все в порядок, к вечеру ваша квартира будет готова», – в чем я сильно усомнилась. Проголодавшись, мы попили чаю с молоком, закусив тем, чем нас снабдила при отъезде Евдоха. Вера куда-то ушла. Не снимая пальто, я села в кресло и просидела до сумерек, с интересом проследив за данным уроком хозяйской дочкой маленькому еврейчику. Он бойко отвечал по арифметике, но ни за что не хотел считать единицами и десятками, а непременно миллионами, что было очень забавно. Достойный сын своей расы!

Осведомилась я также у учительницы относительно возможности получить уроки иностранным языкам; [будучи] в курсе дела, она очень обнадежила меня.

Наступил вечер, а квартира наша, как водится, не была готова. Мокрые стены, пол, холод, я убедилась, что ночевать в этой сырости мне немыслимо. Помещение наше состояло из одной большой угловой, в виде фонаря, комнаты и маленькой кухни. Ни одного стула, на котором, в крайнем случае, я могла бы сидя провести ночь. Вера объявила, что будет спать на печи, куда я не смогла бы даже и влезть, на это необходима известная сноровка, так же как и ездить на возу. Что было делать мне? К счастью, милосердная хозяйка, принеся нам лампу, отчасти чувствуя и свою вину, предложила мне переночевать у них, в приемной, на что она даст мне и дачку^[H]; при наличии моего неизменного тюфяка дело принимало для меня благоприятный оборот. Вере я дала для подстилки на печи свой небольшой коврик. На этот раз она оказалась предусмотрительной особой, захватив с собой некоторую кухонную посуду, самовар и провизию, что дало ей возможность, затопив печь хозяйскими дровами, приготовить нам на ужин юшку (суп: картофель, крупа, лук и сало). Поужинав, пожелав Вере возможно доброй ночи, я спустилась с нашего крыльца, направляясь к хозяйской квартире на ночлег, как вдруг, к ужасу моему, увидела двух огромных собак, с неистовым лаем мчавшихся прямо на меня. Я невольно прижалась к дому, от которого по направлению ко двору шел маленький предательский покат. Потеряв равновесие, я упала. Тогда собаки с яростью набросились на меня и стали рвать мое пальто. Инстинктивно закрыв лицо руками, оберегая его, в свою очередь я стала неистово кричать. Крик мой услышала хозяйка, освободив меня от этих диких зверей, она начала извиняться, забыв предупредить меня, что на ночь спускают цепных собак, а их на Украине – гибель, не только в селах, но и в городах. Дрожа всем телом, с помощью хозяйки я добралась до назначенной мне комнаты. Успокоившись немного, я прилегла, стараясь ни о чем не думать, уснуть. Но не в нашей власти остановить наплыв назойливых мыслей, они, что волны морские, набегают одна за другой, побеждая Морфея!

Наутро, собрав свои вещи, я пошла к Вере, застала ее больной: лихорадка, головная боль; я поставила самовар, напоила ее чаем. Пролежав весь день, к вечеру ей стало лучше, она встала и даже приготовила нам кое-что на ужин. Хозяйка, видя, что до приезда кузины у нас не будет никакой мебели, дала нам стол, стул, а для меня ту же дачку, которая и впоследствии служила мне кроватью, столом, стулом, сосредоточив, так сказать, на ней все свои потребности. Вера продолжала спать на печи; заняв и убрав таким образом кухню, мы прочно в ней основались, благо было и тепло. Однако скоро настала холодная погода, а у нас ни полена дров. Вера пошла в город – добрая верста; продав кое-что из наших вещей, она купила небольшой воз дров. В Конотопский уезд, как степная местность, дрова привозятся издалека, ценятся очень, а непредприимчивые украинцы еще не додумались до другого, более дешевого отопления. В деревнях топят исключительно соломой. Наступили дожди, затем и морозы, а от кузины ни весточки. Наконец, приехал наш бывший учитель, привез нам 2 мешка пшеницы, из которых один мешок получила хозяйка в уплату за квартиру, еще некоторые мелкие вещи и мой сундук, пояснив, что кузина, несмотря на все старания, не может достать подвод для вещей, по этой колоти^[I] никто не хочет ехать в город. Привыкшие к неудачам, мы смиренно приняли и это сообщение. Участливый учитель, кроме того, привез нам от себя печеного хлеба, поросенка, и так мы жили подаяниями!

Беда была у нас с водой, Вере приходилось доставать ее из глубокого колодца тяжелой бадьей, ей не по силам, а мне и подавно. Я помогала ей, в чем только могла: подметала веником кухню, колола щепки, ставила самовары, чистила картошку, мыла посуду – все это я исполняла очень усердно. Один лишь раз побывала я в городе, в этом достопамятном для нас Конотопе, где во время красного террора^[5] мы с кузиной предстали перед грозным большевистским судом, грозным еще и потому, что судьи того безумного времени: матросы, слесаря и т.п. люд, разбирали дела не по существу и справедливости, а руководились исключительно классовой ненавистью, а ненависть их в то время была велика, и приговоры кровавые, при ужасной обстановке. Временное судилище – двухэтажный дом, переполненный солдатами – палачами, пьяными для храбрости и заглушения совести. Водка, разгул, ругань, песни, граммофоны, развраты, полуобнаженные, растрепанные, пьяные мегеры. Все им было дозволено, нужные люди, палачи! А наверху – суд, смертные приговоры над жертвами красного террора. Когда мы 29 июня 1919 г. под конвоем прибыли в это адское судилище, подымаясь по лестнице, один из палачей, прикоснувшись до меня своей костлявой рукой смерти, обагренной кровью, с пьяной улыбкой пробормотал: «Дай-ка я помогу тебе войти наверх». – «Не надо», – с омерзением оттолкнула я его. Дверь судилища, у которой мы стали в ожидании нашего вызова, вскоре шумно растворилась, вышел, пошатываясь, в сопровождении солдата с винтовкой средних лет мужчина, смертельно бледный. Приговоренный к расстрелу! Тут же, внизу, его к стенке, и приговор приводился в исполнение, затем на телегу, где-то яма, и конец всему!..

Ужасы! Несмотря на грозившую и нам опасность, сердце мое содрогнулось от жалости. Кузина в каком-то оцепенении двигалась автоматически, твердя: «Костя, сын мой, я тебя никогда больше не увижу!» Что касалось меня, я все время комбинировала план нашей защиты; по мере приближавшейся развязки я становилась все спокойнее и спокойнее – особенность характера покойного отца моего, храброго воина; никогда он не бывал так спокоен, как в минуты великой опасности.

Конечно, жизнь наша висела на волоске, спаслись мы каким-то чудом. Но долгое время меня преследовали жестокие, хищные, навыкат глаза матроса, судившего нас. Получив пропуск, спустившись вниз, палачи и мегеры в полном разгуле враждебно проводили нас. Две жертвы ускользали из их когтей! А возвращаясь домой поселком, встречные крестьяне с улыбкой низко кланялись нам, тогда как утром, когда под конвоем нас везли на суд, они от нас отворачивались. О, люди, скверное человечество! Хотя были и исключения. Так, старший милиционер, арестовавший и карауливший нас всю ночь, чуя великую опасность, предложил нам бежать по составленному им плану. Мы, конечно, отвергли это рискованное и самоотверженное с его стороны предложение, как заранее обреченное на неудачу, могущее ухудшить наше положение.

Итак, достопамятный для нас Конотоп – городок, как и все уездные города на Украине, походит скорее на большое село, правда, его украшают два собора, один очень древний, другой современный. Главная улица, Соборная, мощена крупным булыжником, остальные улицы, и то далеко не все, мощены только посередине, по бокам же – грязь невылазная, редко высыхающая, на то и Конотоп! Дома все больше одноэтажные, городской сад мизерный, грязно содержан, скамейки поломанные, лавки очень скромные, одна гостиница, род постоялого двора, голые кровати или мешки, набитые сеном, царство грязи; невольно вспоминаешь стихотворение Вяземского:

Бог ухабов, бог метелей,
Бог проселочных дорог,
Бог ночлегов без постелей,
Вот он, вот он, русский бог!^[6]

На окраине города – коммерческое училище, большое, довольно видное здание, вблизи которого и приютился домик нашей хозяйки, вдовы, в котором мы поместились. При нем садик и огород, единственное достояние семьи, состоявшей из двух сыновей, учеников высших классов того же коммерческого училища, и двух дочерей. Самые ограниченные средства к жизни, с утра до ночи в работе, эта бедная мать сильно жаловалась на свою судьбу. В ожидании кузины хотя и жилось нам плохо, но спокойно, никакие власти нас не тревожили, и мы не знали, что творилось на свете.

Одно только странное явление очень беспокоило меня. С самого приезда в Конотоп я стала ощущать сильное, прогрессирующее раздражение кожи, до мелкой сыпи (главным образом, на груди, плечах и руках), зуд по ночам мешал мне спать. Уж не чесоткой ли я где-нибудь заразилась, – с ужасом думалось мне. А быть может, вынужденное сокращение моих обычных омываний за недостатком воды так повлияло на меня? Я терялась в догадках, пока наконец Вера не указала мне настоящую на то причину. «Осмотрите, – сказала она мне, – ваше белье, не найдете ли вы в нем признаков вшей?» Видя мое смущение, она саркастически добавила: «Обычное явление на Украине». Я не только осмотрела свое личное белье, но и постельное, тюфяк, дачку, в которой и обнаружила очаг заразы, гнезда вшей. Сколько я ни чистила, ничто не помогло мне избавиться от этого человеческого бича. Не прекращая настойчивой борьбы с врагами, волей-неволей приходилось мириться с положением в ожидании прибытия моей кровати. С утроенным нетерпением ожидая приезда кузины, я все выходила за ворота, поглядывая на дорогу, наконец вижу: едет она с Кнышем, совершенно налегке. «А где же мебель?» – воскликнула я. «За недостатком подвод пока что я оставила ее у Кныша», – коротко ответила она. Я просто заплакала, потеряв всякую надежду до санного пути получить свою кровать, тем самым избавиться от этих позорных насекомых.

Несладко жилось у нас кузине, приходилось спать на полу, в холодной комнате; при ее расшатанном здоровье дело было совсем плохо. Первым долгом надо было достать дров, и порядочно, для отопления столь большой и холодной комнаты. Две ночи кузина ночевала у нас в кухне на полу, да и впоследствии, когда не хватало дров, она приходила к нам спать. Конечно, мне было ее сердечно жаль, но чем могла я ей помочь, разве своей вшивой дачкой?

Вскоре начались снова дожди со снегом, удобств никаких, провизии очень мало, также и денег; вещи, предназначенные на продажу, таяли быстро. Правда, нас часто навещали бывший народный судья, чья каморка помещалась в нашем доме, его родственники (все они из крестьян), каждый из них приносил нам всякого рода провизию: хлеб, молоко, масло, подчас и курицу, тем мы и пробавлялись. Но так продолжать жить я не могу – повторяла я себе в сотый раз, я должна найти возможность выйти из этого унизительного положения. Кроме того, и квартирка была нам не по средствам. Собственно говоря, нам была нужна одна комната в семье, а где найти?! Город был переполнен все больше такими же скитальцами, как и мы, бывшими помещиками, жителями окрестных деревень. Ощущался сильный недостаток не только в квартирах, но даже и в комнатах. Уроками я, несомненно, много помогла бы общему материальному положению, имела бы их сколько угодно, так как во всем Конотопе была только одна преподавательница иностранных языков, старушка-немка, к которой ученики относились очень недоверчиво. Но как было мне принимать учеников – ни стула, ни стола? Ходить по домам при нашей отдаленности от центра, при непогоде, слякоти, что галоши застревали в грязи, а сапог у меня, конечно, не имелось, было немыслимо. В силу всех этих обстоятельств и соображений у меня стали роиться в голове всякого рода планы, как вдруг в одно прекрасное утро Вера, особа себе на уме, как я ее прозвала, просто-напросто, не простившись, не говоря ни слова, ловко сбежала от нас, захватив с собой лишь свой ручной чемодан, к великому огорчению тетки, возлагавшей на нее большие надежды. И зачем было этой беглянке прибегать к подобному ехидному поступку? Никто не стал бы ее удерживать, напротив того, мы охотно помогли бы ей устроить себе более удобную жизнь. Моя антипатия к ней вполне оправдалась!

Итак, мы с кузиной остались одни, тогда еще более стала ощущаться ненадобность в таком большом для нас помещении. Мне все казалось, если я уеду, кузине легче будет устроиться. Заменить ей Веру я ведь не могла, оказывать друг другу столь необходимую в те ужасные времена моральную поддержку мы также не могли, слишком были мы различны характерами. Я еще усерднее занялась вопросом своего возможного отъезда. А время, неумолимое время, шло своим равнодушным и быстрым темпом. Положение мое было в то время следующее: прочно основаться в Конотопе, серьезно заняться уроками как единственным средством к жизни затруднялось полнейшим отсутствием в городе свободных комнат, да и каких-либо жизненных удобств даже первой необходимости. Ехать в Висбаден, куда я стремилась всей душой, у меня не хватило бы средств на полноценное там пребывание. Оставался родной Петроград, ставший мне чужим по случаю смерти или эмиграции многих из моих добрых знакомых, кончины преданной горничной, прослужившей у меня 15 лет, потери моего состояния и всего имущества, от которого остался – о! насмешка судьбы – лишь мой портрет, масляными красками писанный, каким-то чудом уцелевший от разгрома моей квартиры, красноречиво говоривший о былом счастливом времени. Но при этом общем погроме, не только имущественном, но и моральном, у меня оставался там, в Петрограде, старинный друг В., мой товарищ по германскому плену и спутник по Торнеовским тундрам, так же, как и я, потерявший свое достояние. К нему и направились все мои мысли и вожделения. Слезно-убедительное письмо с изложением моего положения было результатом моих размышлений. Коротко попросила его, если обстоятельства времени того позволяют, приискать для меня в Петрограде хотя бы и временное убежище. Дальше откладывать свой отъезд не приходилось, и так зима наступала, тем более пробираясь на север. В 1922 г. по железным дорогам творилась полная неурядица, много недоброго, даже преступления, надо было [иметь] мою храбрость, чтобы пуститься одной в столь далекий, рискованный путь. Необходимость мужает человека!

В скором времени полученная мною от В. телеграмма, гласившая: «Приезжайте, есть для Вас приют», много ободрила меня, а из последовавшего его письма я узнала, что временно могу остановиться у своей двоюродной сестры Л., великодушно предложившей мне разделить с ней ее комнату. Что делать? Рискуя быть ей в тягость, я приняла ее предложение, легкомысленно утешая себя, что в таком громадном городе, как Петроград, всегда найдется для меня уголок и уроки, на которые я уповала. Кузина отнеслась очень сочувственно к моим планам, хотя печально призадумалась при мысли остаться одной в такой непривлекательной обстановке, несомненно, пагубно повлиявшей на ее здоровье, приведшей ее к скорой кончине.

Я стала собираться в путь; сборы мои, главным образом, состояли в приискании денег на дорогу. Удачно продав некоторые вещи, в том числе большой красивый сундук, давно опустевший, равно и часть еще причитавшегося на мою долю урожая, сколотив нужную мне сумму денег, я успокоилась (в то время мы все были миллионеры). Оставалось решить, каким путем и поездом мне ехать, – нелегкая задача. На Руси большинство провинциальных городов отстоит далеко от железнодорожной линии, так и Конотоп, около 2-верстная, грязная, плохо содержимая плотина отделяет его от вокзала. Получить точные сведенья о движении поездов был труд великий, никто ничего путного не знал. Между тем ноябрь, дороги непроходимые, как мне добраться до вокзала для разведок? Кузина, было, попробовала туда пройти, потеряв в грязи галошу, вернулась обратно ни с чем. Приходилось положиться на советы хозяйских панычей, полагавших лучший путь Курск – Москва. Как же им, жителям Конотопа, и не быть в курсе дела? На этом выборе я и остановилась, назначив свой отъезд на 27 ноября, известив письменно В. о предполагаемом моем прибытии в Петроград 29-го числа, обещая при выезде дать ему еще и телеграмму. Опасаясь, что при тогдашней неурядице по приезде в Петроград я не достану ни носильщика, ни извозчика, я просила его встретить меня на вокзале. К счастью, наш мировой судья предложил доставить меня на вокзал на своей лошади (конечно, на возу), чем избавлял меня от большой издержки. В то время извозчики брали за этот конец миллионы. Старший сын хозяйки, Павло, обязался проводить и посадить меня на поезд; казалось, все складывалось благожелательно.

Наступил канун моего отъезда, простившись с доброй хозяйкой и ее семейством, я оставила им в наследство мой домашний тюфяк и подушку со всеми их обитателями, достаточно промучившими меня.

Мы с кузиной поужинали, сердечно беседуя на прощание все больше о ее одиноком, бедственном положении. Ввиду отхода поезда в 6 часов утра и моего на другой день раннего вставания, я с вечера приготовила все необходимое к отъезду и прилегла отдохнуть, размышляя: «Вот чем разыгралась драма нашего выселения! Судьба обездолила нас, обстоятельства разбрасывают нас в разные стороны! Будет ли нам лучше?» Когда будущее, так сказать завтрашний день, покрыто мраком неизвестности, приходится чуть ли не сожалеть о настоящем, какое оно бы там плохое и ни было. Так и в силу загробной тайны неубежденно веря, в обещанное блаженство того света, страшась все той же неизвестности, человек всеми силами цепляется за жизнь, часто даже за неприглядную, тяжелую жизнь, свыкаясь со всеми своими земными страданиями и невзгодами.
 

Кошмарное путешествие

Ноября 27-го, в день моего отъезда, я поднялась около 3 часов утра. Кругом меня глубокий мрак и тишина, лишь где-то далеко залаяла собака, другая ей ответила, застучала ставня, плохо притворенная, мне стало вдруг так жутко, так тяжело на душе. Поборов это минутное малодушие, я зажгла лампу, приступая к своему туалету, нечаянно разбила свое дорожное зеркальце – дурная примета, заметили бы кумушки и были бы на этот раз правы. Пришла кузина, поставила самовар, приготовила мне на дорогу кое-какую провизию. Вскоре подъехал и судья, мы его напоили чаем. В 4 часа, поцеловавшись с кузиной, мы сказали друг другу искреннее, сердечное «прости», я быстро вышла на крыльцо. Павло суетился, укладывая вещи на возу; усадив и меня, он сел рядом со мной. Мы тронулись. Неистовый лай наших собак, в ту ночь на цепи, долго провожал нас. По случаю тяжелой дороги судья шел пешком рядом с нами, ловко управляя лошадью по этой распутице и тьме кромешной, ни единой звездочки на небе, тихо падал мокрый снег. С сожалением прощалась я навеки с милой Украиной, родиной моей матери, хотя в силу всех тех же обстоятельств времени ставшей мне чуждой. Ехали, ехали мы долго, наконец колеса застучали на мостовой, вдали заблистали огни: вокзал. Расправив свои ноги от неловкого сидения, простившись и поблагодарив судью за его услугу, я вошла на вокзал, вид которого поразил меня.

На полу по всем направлениям валялись, спали люди, мужчины и женщины вперемежку. Вскоре пришли сторожа, растолкав этих несчастных, они принялись подметать зал, поднимая невероятную пыль. Павло пошел за билетом, желательно до Петрограда или, по крайней мере до Москвы, не получив и того, он вернулся с тем, что билеты выдаются лишь до Курска. Оставив его при вещах, я пошла в кассу, тогда только выяснилась моя ошибка в выборе пути, вместо Курска мне следовало ехать на Витебск – фатальная ошибка, имевшая для меня печальные последствия.

Что было делать, приходилось довольствоваться билетом до Курска. Знакомый носильщик стал меня утешать: «Будьте покойны, как только подойдет поезд, я хорошо вас устрою и поручу кондуктору. Публика вокруг наичернейшая». Вскоре подкатил и поезд, битком набитый. Все пассажиры, в том числе и я, заволновались и устремились к нему. Большой проходной вагон, деревянные скамейки, над ними в два яруса под самый потолок койки, всюду копошились люди. «Что означают эти два яруса, эти койки, я никогда подобных вагонов и не видывала?» – обратилась я к носильщику. «Бывшие санитарные во время войны вагоны», – пояснил он. «Час от часу не легче, при нашей отечественной неопрятности и халатности – прямая зараза», – подумала я. В то смутное время вагоны служили очагом всех возможных заразных болезней, передаваемых пассажирам насекомыми, главным образом вшами, коими они кишели. Сколько людей заразилось таким путем и погибло от тифа, этой страшной болезни, тем более бывший санитарный вагон представлял реальную опасность. «Второй звонок, – обратилась я. – Павло, уходите, предоставьте меня моей злой участи, благодарю вас очень за помощь».

Место досталось мне у самого прохода, рядом с каким-то субъектом, выше головы укутанным в огромный тулуп, с низко нахлобученной на глаза шапкой; от этого бесформенного мехового узла веяло чем-то затхлым.

Я поспешила поместить между нами мой чемодан в виде препятствия, хотя и слабого, к переселению ко мне обитателей этой шкуры. Напротив меня сидел юркий еврейчик, все что-то подсчитывавший; со свойственным этой нации любопытством он заговорил со мной, [будучи] в курсе всего местного движения. Я от него узнала, что лишь пассажиры, снабженные билетами прямого сообщения Курск – Москва, имеют доступ на скорый 9-часовой поезд, на который я рассчитывала попасть. Все эти мелкие неудачи так мне наскучили! «Что будет – то будет», – сказала я всесведущему будущему Ротшильду. Прибывающая и убывающая публика – все простонародье, оно и понятно, в те времена другая публика без особенной надобности не двигалась с места, избегая общей неурядицы, также и заразы. Добрый кондуктор, видя мою озабоченность, обещал привести мне в Курске опытного носильщика. «Ведь эта станция славится особо воровской», – сказал он.

Вскоре прибыли мы и в Курск, кондуктор сдержал свое слово, привел мне обещанного носильщика, коренастого кацапа. Ловко подхватив мои вещи, мы с ним пошли по нескончаемо длинной, плохо освещенной платформе. Шел он быстро, я еле за ним поспевала. «Поберегите ваши вещи, – сказал он, остановившись, – а я пойду в кассу, постараюсь достать вам билет на скорый московский поезд, хотя и сумлеваюсь», – добавил он. Означенный поезд, пыхтя, готовый к отходу, так заманчиво тут же стоял. Неужели ж я на него не попаду? Всюду виднелись аншлаги^[J]: «Берегите вещи». Становилось даже жутко! «Все билеты проданы», – объявил мне возвратившийся носильщик. «Нельзя ли упросить кондуктора принять меня на поезд?» – с досадой воскликнула я. «Не в его власти, места с плацкартами, придется вам повременить с отъездом, завтра в час дня идет скорый поезд на Москву, а пока я проведу вас на вокзал, где вы сможете и переночевать». – «То есть, – подумала я, – промучиться 16 часов на грязном вокзале», – но действительно мне ничего другого и не оставалось делать. Попросив носильщика прийти на другой день за моим багажом, я намеренно ничего ему не уплатила за труды, надеясь этим заручиться на следующий день его услугами. В печальном раздумии опустилась я на деревянный диван вокзала. Сколько пережитых сегодня неудач! Если и дальше все пойдет тем же темпом, я нескоро доберусь до Петрограда, и так я уж опоздала на сутки, вместо 29-го я приеду только 30-го числа, да и то гадательно. Как быть с В., он будет весь день напрасно меня встречать, досадно! Но при тогдашней железнодорожной неурядице мудрено было хотя бы и телеграммой точно определить время моего приезда, тем более я и сама того не знала. Приходилось снова повторять: «Будь что будет!»

Рядом со мной на диване сидела с виду довольно порядочная дама, я спросила, едет ли она также в Москву. «Нет, в Курск», – был ее меня удививший ответ. Видя мое недоумение, она продолжала: «До города добрых три версты, дорога далеко не безопасная, овраги – всегдашний притон всяких хулиганов, злоумышленников, сильно пошаливавших, а тем более в настоящее время. Мы, жители Курска, предпочитаем оставаться до утра на вокзале». Какой, подумала я, русский народ непредприимчивый, ну как при такой хронической опасности переезда, отдаленности города от вокзала не устроить тут же, при нем, хотя бы маленькую, скромненькую гостиницу, вроде той, что приютила нас в Выборге. При таком громадном пассажирском движении – несомненный доход предпринимателю и неоценимая услуга путешественникам. Конечно, подобное дело требовало бы труда и забот, а мы этого не любим.

Ввиду предстоящих нескольких бессонных ночей я стала оглядываться, где бы мне примоститься на тяжелую ночь. Все скамейки были заняты, приходилось остаться разделить с курской дамой жесткий диван, стоявший около большой, широкой двери с глубокой амбразурой, удобной для помещения мешающего мне багажа. Напуганная аншлагами и бесконечными рассказами о грабежах и даже разбоях, я стала осмотрительной. Ежели эта дверь, рассудила я, отворяется к нам в зал, припереть ее вещами – дело возможное, ежели же она отворяется в противоположную сторону – несомненная ловушка для багажа! Итак, боясь воспользоваться удобством, возможно, предательской амбразуры, я разместила свои вещи около себя, частью под собой, намереваясь зорко за ними следить. Наконец я прилегла отдохнуть, скорчившись за недостатком места, несмотря на уступчивость курской дамы. Тем временем поезда выбрасывали массу пассажиров, публики набралось полный зал, мало-помалу измученные люди стали ложиться на пол, а к ночи, когда освещение было притушено, на полу не оказалось ни одного свободного местечка, всюду валялись советские граждане, оглашая помещение неимоверным храпом, соответствовавшим их богатырскому сну.

В углу зала на стуле дремала дежурная уборщица. Атмосфера становилась невозможно тяжелой. Полумрак, пробило полночь, час всяких злодеяний. Мною овладел невольный страх. Я лежала, устремив взор на гипнотизировавшую меня дверь, как вдруг она тихонько отворилась, какая-то фигура, оглядываясь во все стороны, шаря кругом рукой, кошачьим шагом переступила порог, сделав лишь один шаг, в одно мгновенье ловким, видно, привычным движением руки фигура схватила мой чемодан. Я успела только вскочить и громким голосом закричать: «Что вы делаете, что вам надо, это мой чемодан», – удерживая его изо всех сил. Отпустив чемодан, тем же кошачьим шагом, но ускоренным темпом, фигура, переступив обратно порог, исчезла яко дым. Предательская же дверь, как ни в чем не бывало, оказалась по-прежнему запертой на ключ. Соседка моя, сильно взволновавшись, побежала к уборщице заявить о случившемся. В полудремоте бдительница порядка, зевнув, пробормотала: «Да, случается», – продолжая свой безмятежный сон, возмутив до крайности курскую даму. Надо ли мне добавить, [что] при таком возбужденном состоянии могла ли я думать о сне, ни даже об отдыхе. Не спуская глаз с загадочной двери, опасаясь возвращения врага, я дождалась утра. «Что это за дверь, куда она ведет, каким образом ключ от официальной вокзальной двери в руках злодеев?» – обратилась я к собирающейся уходить соседке. «Несомненно, – ответила она, – оперирующая шайка воров имеет сообщников на вокзале, быть может, даже сами служащие к ней причастны, во всяком случае, вы счастливо отделались», – добавила она, любезно пожав мне на прощание руку.

В 6 часов утра сторож, глухонемой, издавая зверинообразные звуки, неприятно поразившие мое ухо, стал будить вокзальных ночлежников, – немалый труд! Вскоре с помощью проснувшейся наконец уборщицы они принялись подметать пол, попрыскивая его водой, наводя что-то вроде чистоты. Приведя и себя несколько в порядок, освежив утомленные глаза, поручив свои вещи уборщице, я прошла в буфет. Всюду холод, на все цены баснословные, миллионные. Ввиду предстоящего еще долгого пути приходилось мне быть осторожной в издержках, мало ли что могло случиться, какие катастрофы. В те времена творилось столько недоброго, надо было быть готовым ко всему. Мой носильщик заставил себя долго ожидать, выводя меня из терпения. С значительным запозданием прибыл наконец скорый московский поезд, без плацкарт и уж битком набитый. В какой вагон мы ни заглядывали, всюду люди, ни одного свободного местечка. В полнейшем отчаянии я умоляла кондуктора принять меня на поезд. Сжалившись надо мной, он с носильщиком буквально впихнул меня в первый попавшийся вагон, предоставив мне самой отыскать себе уголок, несмотря на мой билет прямого сообщения до Петрограда. Я снова очутилась в большом проходном 3-классном вагоне, на этот раз без коек, но, видимо, бывшем также санитарным. Тогда других вагонов, кроме жестких, даже в скорых поездах не имелось.

Стоя в проходе, как приговоренная, я оглядывалась во все стороны и не знала, что мне делать. Багажа много, большой парусиновый чехол на ремнях с бельем, платьями и многими другими вещами, злополучный чемодан, плед с постельными принадлежностями, – все вещи тяжелые, в руках саквояж. Сколько я ни оглядывалась, положение мое не улучшалось, разве только в том отношении, что я двигалась вперед. У самого прохода на скамейке помещался молодой красноармеец. Обратившись ко мне, он просто сказал: «Мадам, прошу вас, займите мое место, у меня нет никакого багажа, я всегда найду для себя местечко». Он даже помог разместить мои многочисленные вещи.

Уж как я была ему благодарна и рада! Ехал он также до Москвы, затем в Сибирь к родным, на продолжительный отпуск. Публика в вагоне была не такая уж плохая, пока ни одного тулупа. Красноарм[еец] весело болтал со всеми пассажирами, над ним подтрунивали, свободно подсмеивались над его красной фуражкой и над красноармейством вообще, он добродушно отшучивался. Один пассажир талантливо насвистывал арии из различных опер. К вечеру освободились два места, около меня и напротив меня. «Вот, – подумала я, – возможно, будет хоть ноги вытянуть, порасправить их». О, ужас, на какой-то станции ввалились к нам два тулупа в огромных меховых шапках. Заняв означенные места, они распространили вокруг себя невыносимый запах. Что делать, приходилось мириться с тулупами, смиренно ожидать переселения ко мне их кровожадных обитателей. Красноармеец, очевидно, найдя себе место, улегся спать, наш соловей умолк, все стихло вокруг. Поздно ночью вошел в вагон средних лет мужчина; не находя себе места, примостившись на уголке моей скамейки, он обратился ко мне: «Я врач, пассажир на две станции, не буду вас, мадам, долго беспокоить. Но почему же вы не спите?» – «Никак не могу уснуть, несмотря на третью бессонную ночь, меня беспокоят насекомые, вероятно, вот от них», – сказала я, указав на крепко спавших с открытыми ртами «фашионабельных»^[K] пассажиров. «Скажите, пожалуйста, доктор, по приезде на место как и чем мне очистить от насекомых мое платье, а главное, мою меховую тальму? Вы, конечно, в этом компетентны». «Дело нетрудное, – ответил он, – стоит вам только продержать вещи недели две в холодном помещении, всякие подобные насекомые пропадут, но беда в том, что вши переносят тифозную заразу, – страшная болезнь, от которой пострадало уже так много проезжих, ведь вагоны ими кишат», – добавил доктор, понизив голос. Хотя сообщение случайного эскулапа послужило лишь подтверждением того, что я уж и раньше слышала и упоминала, тем не менее, находясь именно в той обстановке, о которой он упоминал, я очень смутилась. На другой день, 29-го числа, я почувствовала большую усталость, питалась я же плохо: чаем, булками, приносимыми на больших станциях в вагон, да и остатками провизии, данной мне кузиной на дорогу.

Чем ближе к Москве, тем возрастала моя озабоченность. Шли мы с опозданием, поспею ли на скорый петроградский поезд, справлюсь ли в Москве с вещами? Передаточного поезда на Николаевский вокзал в то время не имелось, приходилось брать извозчика, расстояние большое, а меня еще пугали хулиганами, якобы схватывавшими на ходу вещи из саней. Красноармеец, видя мое тревожное состояние, предложил мне свои услуги. «Я буду вас сопровождать и крепко держать ваши вещи», – добавил он с улыбкой. Прибыли мы в Москву, Курский вокзал, в 8 часов вечера. Очутились мы на 2-м пути, далеко от вокзала, предстоял неудобный переход, частью по рельсам; темнота, валил мокрый снег. Носильщик шагал быстрым, привычным шагом, я спотыкалась и сильно опасалась, как бы он не сбежал с моими вещами. Много помогал мне красноармеец. Наняв извозчика за баснословную цену, мы покатили по ровному санному пути. Свежий воздух оживил меня. «Берегите, держите в особенности крепко мой чемодан», – просила я своего спутника, что он действительно добросовестно исполнял.

У Николаевского вокзала подскочил за вещами носильщик, но, прежде чем взять их, он спросил: «А сколько вы дадите?» – «Сами назначайте, до зала всего два шага», – ответила я. Поторговавшись, мы сошлись в цене. Мои опасения относительно возможного опоздания на скорый петроградский поезд не оправдались, до его отхода оставалось более часа, но всплывала новая забота: как раздобыть мне плацкарт к моему билету прямого сообщения? Касса была еще закрыта, а люди уж становились в очередь. Стать и мне – кто же будет стеречь вещи, остаться при них – кто достанет мне плацкарт? Поручить это дело красноармейцу я побаивалась. Подошедший перекупщик билетов запросил за эту услугу такую баснословную цену! Возмущенный красноармеец снова предложил помочь мне, прибавив: «У меня знакомый кассир, я очень скоро исполню это дело». Рассудив, что, принимая предложение моего обязательного спутника, я, собственно, рискую лишь своим билетом и небольшой суммой денег, я и согласилась.

Большой пассажирский зал Николаевского вокзала, куда я наконец добралась, много изменился к худшему: грязно содержан, плохо освещен, отоплен, всюду аншлаги: «Берегите вещи». Вся эта печальная обстановка, этот общий упадок, развал удручающе подействовали на меня. Сидя у своих вещей, зорко за ними следя, я размышляла: «Сколько мне с вами забот, опасений, как могла я в столь смутные времена так легкомысленно пуститься одной в путь?» Мои запоздалые сожаления были прерваны подошедшей ко мне средних лет женщиной, державшей в руках чемодан и корзинку. С наилюбезнейшей улыбкой она попросила меня ввиду стольких покраж поберечь и ее вещи, пока она достанет себе билет на скорый поезд. Меня поразили ее отталкивающие, змеиные глаза, в полной дисгармонии с ее притворно приветливой улыбкой. Таких злых глаз я еще никогда и не видывала! А глаза – зеркало души. «Какова же должна была быть ее душа?» – подумала я, наотрез отказав ей в просьбе. Змеиные глаза сверкнули злобой, женщина быстро удалилась. Вскоре появился старичок, присев в моем соседстве, он озабоченно сказал сопровождавшему его носильщику: «Ты, брат, меня не покидай ни на минуту, я так боюсь жуликов». – «Будьте покойны, я останусь при вас до отхода поезда», – успокаивал его носильщик. Затем обратившись ко мне, старичок участливо спросил: «Вы едете одна и не боитесь?» – «Очень даже боюсь», – ответила я, чувствуя, что и мной овладевает страх. «Пора нам на поезд», – вскоре обратился к старичку носильщик. И мне также, заволновалась я. Но где же красноармеец, плацкарт, никого и ничего не было видно. А время шло. Переминаясь с ноги на ногу, держа все время часы в руках, невыразимо волнуясь, нервно дрожа, я обратилась к проходившему носильщику; дав ему все приметы красноармейца, я попросила его взглянуть, нет ли подобного субъекта у кассы. Отрицательный его ответ поверг меня в отчаяние. При виде моего возбужденного состояния носильщик спросил: «Да в чем же дело?» – «Ну конечно, жулик, – решил он, – продав ваш билет, он удрал с деньгами». Не потеря билета и денег приводили меня в отчаяние, а грозившая мне неприятность не попасть на скорый поезд.

В тот самый момент в зале произошло большое смятение, какой-то мужчина, энергично жестикулируя руками, кричал: «Я только на минутку отвернулся, подошел к буфету, у меня украли чемодан». – «Кто? Что?» – послышалось со всех сторон. «Не знаю, какая-то женщина все время вертелась около меня, я сильно ее подозреваю», – пояснил пострадавший. Уж не змеиноглазая ли, пришло мне на ум. Еще минутка, не выдержав больше пытки ожидания, я поручила тому же носильщику купить мне другой билет до Петрограда. Упрекая себя в недогадливости, с этого [нужно] было начать, а не надеяться и ожидать какого-то жулика. Увы! Касса была уж закрыта. «Придется вам, мадам, ехать “Максимом”, 12-часовым поездом, я приду за вашими вещами», – сказал, удаляясь, носильщик.

Усталая, напуганная всем недобрым, творившимся вокруг меня, я чувствовала, что присущая мне энергия покидает меня, а как быть без нее? Не успел третий звонок скорого поезда замереть, а я – несколько оправиться от этого нового, столь существенного на моем пути препятствия, в дверях зала показался красноармеец – мое изумление! Тихим шагом подойдя ко мне, он также тихо, невозмутимо сказал: «Не разыскав знакомого мне кассира, я стал в очередь, дойдя до кассы, все места в скором поезде оказались проданными, но я достал вам плацкарт на 12-часовой поезд», – добавил он, поспешно протягивая мне билет. Не вникая в более чем странное поведение красноармейца, заставившего меня пропустить хороший поезд, чего, [как] он знал, я так опасалась, я все же участливо отнеслась к его безденежью, угостив его чаем с булкой, и мы стали ожидать 12-часового поезда, дрожа от холода и усталости. Очень заблаговременно красноармеец поднялся, сказав коротко: «Я приведу вам носильщика», – который, действительно, скоро и появился, но один, красноармеец исчез, больше я его и не видела. Тут уж я стала прямо его подозревать в каких-то темных махинациях, в чем именно я никак не могла себе уяснить, но инстинктивно чувствовала, что мне следует удвоить бдительность за моими вещами, что я и не преминула исполнить. Словоохотливый носильщик, а как все словоохотливые люди – добродушный, объяснил: «“Максим”, поезд что ни на есть самый плохой, до Питера вы доберетесь только завтра в 8 часов вечера, поглядывайте зорко за вещами, ведь ежедневные покражи и даже насилия всякого рода», – добавил он, усаживая меня в большом вагоне у самых входных дверей, где уныло горел в фонаре огарок, в пандан^[L] такому же огарку, горевшему в другом конце вагона. Напротив меня сидела дама, в скором времени переселившаяся на верхнее место, спасаясь от холода, исходившего из разбитого окна, у которого мы помещались. Оглядывая близ меня сидевших пассажиров, я вздрогнула! На меня пристально смотрели змеиные глаза кошмарной женщины. «Как так? – вспомнила я. – Ведь она собиралась брать билет на скорый поезд, а попала сюда, что-то неладно и здесь!»

Между пассажирами шел оживленный обмен мнений, как лучше обеспечить на ночь багаж от воров. Решили: главным образом не класть его на сетки и под скамейки, а держать на виду.

Следуя разумным советам пассажиров, я разместила вещи около себя на скамейке, спустив шторку у разбитого окна, подняв столик, я поставила на него свой чемодан, долженствовавший хотя бы немного оградить меня от врывавшегося в окно ледяного ветра. Устроив себе такого рода обстановку, твердо решив не только не спать, даже и не дремать, отчего, впрочем, мне нетрудно было воздержаться, нервы мои были настолько возбуждены, несмотря на четвертую бессонную ночь, я не ощущала ни малейшей потребности во сне.

Поездной прислуги не было видно вовсе, все только шмыгали какие-то личности. Один в военной форме, в каске под чехлом защитного цвета. Меня, как сидевшую у самых входных дверей, больше всех беспокоила поминутная беготня этих людей. Вскоре один из них, подойдя к фонарю с догорающим огарком, потушил его. «Зачем вы тушите огонь? – спросила я его, – и без того темно». – «Пассажиры этого желают, впрочем, – добавил он, – огарок и так уж догорел». В моем углу водворилась темнота, я встала, постояла, затем присела на пустовавшую напротив меня скамейку; наткнувшись на какое-то неподвижно лежавшее тело, я вскочила, желая, однако, убедиться, не ошиблась ли я, ведь тому несколько минут назад скамейка была пустая, я провела по ней рукой и ясно ощупала какое-то лицо и руки, несомненно, передо мной лежал человек. «Что это означает, кто, как не злоумышленник, мог так незаметно, ловко проскользнуть на эту скамейку?» – подумала я.

Удвоив свою бдительность, стараясь в этом полумраке разглядеть, что творилось кругом, как вдруг вспыхнула спичка, осветив близ меня стоявшего военного в каске, закуривавшего папиросу, вторая вспышка чего-то ярко озарила меня... Очнувшись, мне оставалось лишь констатировать пропажу моего чемодана, саквояжа, исчезновение тела, перед тем лежащего на скамейке напротив меня, и неприятное ощущение в голове. Мой большой парусиновый сверток был почему-то только сдвинут с места. Я подняла шум, все пассажиры всполошились, вскочили, в каком-то негодовании осматривая, проверяя вещи, одна только змеиноглазая, укрывшись с головой, казалась крепко спавшей. Кто-то побежал за кондуктором. Явившись, он сказал равнодушным, привычным тоном: «Скоро Тверь, я заявлю по начальству о случившемся». Вставив свечи в фонарях, он равномерным шагом удалился. При всей моей тревоге и волнении все же я заметила, что особенно демонстративно суетился тот самый человек, который перед тем потушил огарок в фонаре. Стоя у дверей с распростертыми руками, он кричал: «Я никого не выпущу из вагона, надо поймать вора». Так бессмысленно, так притворно он вопил, что, ни минуты не сомневаясь в его причастности к грабежу, я смело ему сказала: «Напрасно вы похитили мой чемодан и саквояж, вы дали промах, никаких ценностей и ничего для вас привлекательного вы в них не найдете; для меня чувствительная, досадная потеря вещей первой необходимости, а главное – обидная утрата моего 5-летнего литературного труда, да и того на французском языке», – добавила я, вглядываясь в его отвратительную физиономию.

Руки злодея мгновенно опустились, видимо, обескураженный моим сообщением, озадаченный моим подозрением в его причастности к воровству, не проронив ни слова в свое оправдание, как бы подобало человеку, несправедливо заподозренному, он быстро прошмыгнул в ту самую дверь, выход из которой с минуту перед тем он так самоотверженно оборонял от себе подобных жуликов. Значит, я не ошиблась в его преступности, как не ошибаюсь и в сообщинстве^[M] этой змеиноглазой упорно спавшей красавицы. В Твери явились в вагон двое тайных агентов из железнодорожной охраны. Допросив для формы некоторых из пассажиров (меня, пострадавшую, они не удостоили этой чести, молчала и я, не желая напрасно оглашать свою фамилию), они принялись за составление неизменно безрезультатного протокола, тем, казалось, должно было окончиться и это бессмысленное следствие, как вдруг молодой человек, лежавший на верхнем месте, громким, уверенным голосом заявил: «Лежа здесь, на этом самом месте, – начал он, – несмотря на полумрак, я ясно видел сигнализацию платком вот этой женщины, – указав на змеиноглазую. – По ее знаку был потушен огонь в фонаре, при продолжавшейся ее сигнализации какие-то подозрительные люди поминутно шмыгали взад и вперед, нет сомнения – эта женщина причастна к грабежу, сообщница шайки воров, оперирующей в этой местности, терроризирующей пассажиров». Один из агентов, быстро подойдя к мнимо спавшей, резко отдернув платок с ее головы, вскрикнул: «Мерзавка, ты опять попалась нам в руки, на этот раз тебе уж не ускользнуть». Последовали две звонкие, увесистые пощечины. Схватившись за щеку, взвившись, как змея, воровка стала оправдываться. Ни меня, ни моих вещей она будто никогда и не видела. «Ладно, ладно, – перебил ее агент, – иди за нами, там разберемся».

Минутка, другая, и поезд тронулся. В вагоне водворилась тишина; поблагодарив молодого человека, разоблачившего воровку, я присела в глубоком раздумье. Сопоставляя все инциденты, предшествовавшие покраже, очертив в уме весь план ограбления, жертвой которого я стала, я пришла к заключению, что красноармеец, предлагая мне достать плацкарт, в ту минуту не руководился^[N] никакими преступными замыслами. Случайно подпав под пагубное влияние старого или нового знакомого, он поддался соблазну. Безденежье – плохой советчик! К тому же мой ему наказ во время пути держать в особенности крепко мой чемодан вскружил голову всей шайке воров, дав им повод думать, что я везу в нем целое состояние. Попав в руки этих жуликов, став их сообщником, он успешно исполнил задание шайки, лишив меня возможности за неимением билета воспользоваться скорым поездом и этим вынудив меня ехать «Максимом» – подходящим поездом для грабежа. Я даже допускала в нем проблеск совести, заставивший его в последнюю минуту скрыться с глаз моих.

Бедные мои мемуары, ничего ведь не стоящие, лишь для меня дорогие! Вы погибли, вы выброшены, как ненужная бумага! Итак, неудавшееся в Курске похищение моего чемодана увенчалось успехом между Москвой и Тверью. Уж такова была его судьба! Вот насколько беззащитно было положение пассажиров и велика общая неурядица в стране.

Бесконечно длинную ноябрьскую ночь сменило серенькое безотрадное утро. Лишившись своего саквояжа, я была лишена возможности привести себя в должный порядок, ни помыться, ни пригладить волос, я была готова заплакать, да и было от чего. Пассажиры зашевелились, по вагону, как в калейдоскопе, стали проходить разного рода люди. Молочницы с бидонами, торговки, дети, спешившие в ближайшие школы. Из разбитого окна немилосердно дуло, пассажиры ежились, я просто дрожала, да и четвертая бессонная ночь давала о себе изрядно чувствовать. В другом конце вагона ехало целое семейство, уютно попивавшее чай с булками, и вот я, как нищая, подойдя к ним, попросила их уделить мне хоть кружку кипятку, чувствуя, что я близка к обмороку. «А кружка у вас есть?» – неприветливо спросили они. «Ничего у меня больше нет, все пропало», – был мой ответ. Нехотя, но все же они уделили мне кружку горячей воды, благотворно подействовавшей на меня. Закусив кусочком черствого черного хлеба, я подкрепилась. До Петрограда оставалось еще 10 часов езды. Снова наступил вечер, с тем же печальным огарочным освещением. Подъезжая к Петрограду, публики в вагон набралось много. Пуганая ворона куста боится, так и я, боясь всякого входившего, крепко держала остатки своих вещей. Моему кошмарному путешествию близился конец. Унылым показался мне Николаевский вокзал, никто меня не приветствовал, да и не мог, вместо 29-го числа утром я доехала только 30-го вечером.

Пройдя с носильщиком до Невского, по-прежнему освещенного электричеством, я наняла извозчика на Литейную. Путь был санный, падал снежок. Увы! Некогда элегантный вход, величественный старый швейцар с белыми бакенбардами – куда все это девалось?

Парадный подъезд, заколоченный, всюду мрак – вот, что я застала, подъехав к хорошо знакомому мне дому. «Как быть с вещами?» – засуетилась я. Извозчик охотно внес их под ворота, а кто внесет мне их наверх? Я стала караулить на улице прохожего, могущего это исполнить. С импровизированным носильщиком мы прошли маленькую дверь под воротами, пробравшись во тьме на парадную лестницу, мрачную, лишенную своего красивого ковра, я позвонила дрожащей от волнения рукой, мы вошли в прихожую квартиры дорогой моей двоюродной сестры. При виде меня она вскрикнула: «Ольга!» – прослезившись, нежно обняла меня, своим радушием утешила, согрела меня, бездомную, как добрая родная сестра!

Неужели я у пристани?

Не верилось мне!

РГАЛИ. Ф. 7. Оп. 2. Д. 331. Л. 1–25. Автограф с правкой автора и неустановленного лица. Синие, зеленые и черные чернила.

[A] Публикатор приносит благодарность коллегам, которые помогли выявить сведения об авторе воспоминаний: главному архивисту ЦГИА СПб канд. ист. наук А.Г. Румянцеву, старшему научному редактору издательства «ВИРД» канд. ист. наук М.Ю. Катину-Ярцеву, начальнику архивного отдела Администрации городского округа Балашиха канд. ист. наук С.Г. Нелиповичу.

[B] Заголовок документа.

[C] Нечувствительность, способность притупленно ощущать боль.

[D] Упряжка, в которой лошади, волы и т.п. идут гуськом или парами одна за другой.

[E] К этому тексту автором дано примечание, расположенное внизу страницы: «Едет себе хохол на возу, покуривая мольку (трубку), флегматично правя своими волами: не вожжами и не кнутом, а лишь двумя словами: цоб (право), цобе (лево), – и умное животное лениво поворачивает, куда следует. Хотя последние годы кони вытеснили волов из большинства крестьянских хозяйств как более практическое животное, не требующее столько корма, кроме того, могущее также ходить в упряже».

[F] Вечеринки до света устраиваемые с наступлением осени и зимы в наемной хате, в которой собираются хлопцы и девки, даже дивчины (подростки) для бесед, часто переходящих в далеко нецеломудренное времяпрепрепровождение (примеч. авт.).

[G] Так в документе.

[H] Так в документе.

[I] Ухабы.

[J] От нем. Anschlag – объявление, уведомление, вывешенное на стене.

[K] Отвечающий требованиям света (устар.).

[L] Пандан – предмет, парный с другим (фр.).

[M] Так в документе.

[N] Так в документе.

[1] Конфискация помещичьих земель и имений была провозглашена принятым на II Всероссийском съезде Советов 8 ноября (26 октября) 1917 г. декретом о земле. Помещичья собственность на землю отменялась немедленно и без всякого выкупа. 9 февраля 1918 г. ВЦИК принял «Основной закон о социализации земли», ликвидировавший частную собственность на землю. На основании параграфа № 1 инструкции переходных мер по применению «Основного закона» бывшие помещики в принудительном порядке выселялись из принадлежащих им ранее имений. Правовым основанием для этой первой кампании по ликвидации помещичьих хозяйств служили так называемая «революционная целесообразность» и безапелляционное мнение крестьянского сообщества. Эти акты провозглашали государство верховным собственником земли, а крестьяне становились ее собственниками, но не хозяевами. Итог был подведен 20 марта 1925 г., когда ЦИК СССР и СНК СССР приняли постановление «О лишении бывших помещиков права на землепользование и проживание в принадлежавших им до Октябрьской революции хозяйствах». (Саблин В.А. Судьба помещиков в Вологодской деревне в 1920-е годы // Вологда: Краеведческий альманах. Вологда, 2003, Вып. 4. С. 118–136.)

[2] Курантные деньги – название денег, первоначально находящихся в обращении, в противоположность деньгам, предназначенным для торговли.

[3] Имя двух греческих героев, участвовавших в осаде Трои: Аякс Малый и Аякс Великий.

[4] Торнео – город в Улеоборгской губернии Финляндии на границе со Швецией.

[5] Красный террор – комплекс карательных мер, проводившихся большевиками в ходе Гражданской войны в России (1917–1923 гг.) против лиц, обвинявшихся в контрреволюционной деятельности, служил средством уничтожения как антибольшевистских сил, так и не принимавшего участия в Гражданской войне населения. Террор и насилие большевики широко использовали против «классовых врагов» и ранее, еще до официального провозглашения постановления СНК РСФСР от 5 сентября 1918 г. «О красном терроре». (Ратьковский И.С. Красный террор. СПб., 2006.)

[6] Из стихотворения П.А. Вяземского «Русский бог» (1854 г.).